Он уповает на то, что из безликой толпы, в гуще которой он движется, выступит вдруг женщина, которая ответит на его взгляд, зашагает, не говоря ни слова, бок о бок с ним, дойдет (все еще бессловесная; каким может стать ее первое слово? – не угадать) до его комнаты, ляжет с ним, а после скроется в темноте и вернется на следующую ночь (он будет сидеть над книгами и вдруг услышит стук в дверь), и снова обнимет его, и снова, при первом полночном ударе часов, скроется, и так оно и будет продолжаться, преображая его жизнь, высвобождая поток затаенных стихов, похожих на « Сонеты к Орфею» Рильке.
Из Кейптаунского университета приходит письмо. Вследствие сданных им с отличием экзаменов, говорится в письме, ему назначается стипендия в двести фунтов для учебы в аспирантуре.
Сумма слишком мала, слишком мала для поступления в аспирантуру английского университета. К тому же, у него работа, и о том, чтобы бросить ее, нечего и думать. Если не отказываться от стипендии, остается только одно: зарегистрироваться в Кейптаунском университете в качестве аспиранта in absentia[24]. Он заполняет регистрационный формуляр. В графе «Область исследований» проставляет, поразмыслив, «Литература». Приятно было бы написать «Математика», но, что уж тут кривить душой, для занятий математикой ему не хватит ума. Литература, быть может, и не столь благородна, как математика, но по крайней мере в литературе ничто его не устрашает. Что касается темы исследований, он подумывает поначалу предложить «Песни» Эзры Паунда, но в конечном счете выбирает романы Форда Мэдокса Форда. Чтение Форда хотя бы не требует знания китайского языка.
Форд, урожденный Хьюффер, внук живописца Форда Мэдокса Брауна, опубликовал свою первую книгу в 1891-м, в возрасте восемнадцати лет. С той поры и до самой кончины в 1939-м Форд зарабатывал на пропитание исключительно литературным трудом. Паунд называл его величайшим стилистом– прозаиком своего времени и поносил английскую публику за то, что она его игнорирует. Сам он до сей поры прочитал пять романов Форда – «Хороший солдат» и еще четыре, образующих «Конец парада», – и пришел к заключению, что Паунд прав. Его увлекает сложная, поразительная хронология сюжетов Форда, хитроумие, с которым некая нота, мимоходом взятая и безыскусно повторяемая, несколько глав спустя претворяется в лейтмотив. А кроме того, его трогает любовь Кристофера Титженса и куда более молодой Валентины Уонноп, любовь, которую Титженс отказывается довести до последнего разрешения, несмотря на полную готовность к этому Валентины, поскольку (говорит Титженс) мужчине не следует идти по жизни, попутно лишая девиц невинности. Нравственный мир Титженса, основанный на здравомыслии, немногословности и порядочности, представляется ему совершенно обворожительным, квинтэссенцией всего английского.
Если Форд сумел создать пять таких шедевров, говорит он себе, наверняка должны существовать и другие, еще не признанные, разбросанные по его неупорядоченному, едва-едва каталогизированному наследию, шедевры, которым он-то и поможет увидеть свет. И он немедля приступает к чтению всего написанного Фордом, проводя в читальном зале библиотеки Британского музея все воскресенья, плюс еще два вечера в неделю, те, в которые этот зал открыт допоздна. Поначалу чтение разочаровывает его, однако он не отступается, извиняя Форда тем, что тот, когда писал эти книги, должно быть, только еще набирался мастерства.
В одно из воскресений у него завязывается разговор с девушкой, сидящей за соседним столом; они вместе отправляются в чайную музея. Ее зовут Анна, она полька, еще не успевшая избавиться от легкого акцента. Говорит, что она исследовательница, посещение читального зала – часть ее работы. В настоящее время она изучает материалы, посвященные Джону Спику, человеку, открывшему истоки Нила. Он рассказывает ей о Форде, о сотрудничестве Форда с Джозефом Конрадом. Они беседуют о времени, проведенном Конрадом в Африке, о ранних годах его жизни в Польше и поздних стараниях обратиться в английского землевладельца.
Пока они так разговаривают, он гадает: не знамение ль это, что ему, исследователю Форда, выпало познакомиться в читальном зале Британского музея с соотечественницей Конрада? Не Анна ли – та, что ему предназначена? Конечно, она не красавица: эта женщина старше его; лицо у нее костистое, даже костлявое; на ней практичные туфли без каблуков и бесформенная серая юбка. Но откуда же следует, что он заслуживает большего?
Он совсем уж было собрался пригласить ее куда-нибудь, возможно в кино, однако храбрость изменила ему. Что, если даже после того как он расскажет ей о себе, между ними не пробежит никакая искра? Как он тогда выпутается из этой истории, не испытав унижения?
В читальном зале есть и другие завсегдатаи, такие же, наверное, одинокие, как он. Индиец с изрытым оспой лицом, к примеру, от которого исходит душок фурункулов и несвежих повязок. Всякий раз, как он выходит в туалет, индиец идет за ним и, кажется, сейчас заговорит, но так и не решается.
Наконец, как-то днем, они оказываются рядышком у раковины умывальника, и индиец задает ему вопрос. Он не из Кингс-колледжа? – смущаясь, спрашивает индиец. Нет, отвечает он, из Кейптаунского университета. А не хотел бы он выпить чаю?
Они сидят в чайной, индиец пускается в долгий рассказ о своих исследованиях, посвященных социальному составу публики театра «Глобус». Ему это не так уж и интересно, однако он старается слушать индийца внимательно.
«Жизнь сознания», говорит он себе: не ей ли мы посвящаем себя, я и прочие одинокие скитальцы по недрам Британского музея? И обретем ли мы когда-либо воздаяние за то, что ведем эту жизнь? Расточится ли когда-нибудь наше одиночество, или жизнь сознания и есть сама по себе воздаяние?
Три часа пополудни. Он сидит в читальном зале с самого открытия, читает « Мистера Шалтая-Болтая» Форда, роман настолько нудный, что у него слипаются глаза.
В скором времени читальный зал закроется, как закроется и весь огромный музей. По воскресеньям зал и вовсе не открывают, от нынешней субботы и до следующей читать придется урывками, по вечерам – час там, час здесь. Следует ли ему исправно продолжать чтение, хоть его и раздирает зевота? И какой вообще смысл во всей этой затее? На что компьютерному программисту – если он так и останется на всю жизнь программистом – степень магистра искусств по английской литературе? И где они, никому неведомые шедевры, которые он надеялся обнаружить? «Мистер Шалтай-Болтай» к их числу определенно не относится. Он закрывает книгу, собирает свои бумаги.
Снаружи уже смеркается. Он бредет по Грейт-Рассел-стрит до «Тот-нем-корт– роуд», а там поворачивает на юг, на Чаринг-кросс. Большую часть заполняющей тротуары толпы составляют люди молодые. Строго говоря, он их ровесник, однако себя таковым не чувствует. Он чувствует себя человеком пожилым, преждевременно состарившимся – одним из тех бескровных, высоколобых, иссохших ученых, чья кожа осыпается чешуйками при малейшем прикосновении к ней. В глубине же души он все еще остается ребенком, не понимающим своего места в мире, испуганным, нерешительным. Что делает он в этом огромном холодном городе, где даже для того, чтобы просто-напросто уцелеть, необходимо цепляться обеими руками за что ни попадя, стараясь не упасть?
Книжные магазины на Чаринг-кросс-роуд открыты до шести. Стало быть, до этого часа ему есть куда податься. После шести придется попросту дрейфовать в субботней толчее искателей развлечений. Какое-то время он сможет плыть в их потоке, притворяясь, будто и ему есть куда пойти, есть с кем встретиться, но в конце концов он сдастся и сядет в поезд, идущий к станции «Арчвей», к одиночеству его комнаты.
«Фойлс», книжный магазин, название которого известно даже в Кейптауне, его разочаровал. Похвальбы насчет того, что в «Фойлс» имеются все, какие только изданы, книги, – явное вранье, да и продавцы, которые в большинстве своем моложе его, где что искать, не знают. Он предпочитает «Диллонс», хоть книги там и расставляют как бог на душу положит. Старается заходить туда раз в неделю, просматривать новинки.
Среди прочих журналов он натыкается в «Диллонс» на «Африкэн комьюнист». Об этом журнале он наслышан, однако до сих пор его не видел, поскольку в Южной Африке журнал этот запрещен. Некоторые из авторов оказываются, как то ни удивительно, его кейптаунскими сверстниками – студентами из тех, что днем спят, а ближе к ночи отправляются на вечеринки, напиваются, тянут из родителей деньги, проваливают экзамены и растягивают три года учебы на пять. И тем не менее они пишут авторитетные по тону статьи об экономике мигрирующей рабочей силы или волнениях в сельском Транскее. Откуда берут они, погрязшие в танцульках, пьянстве и распутстве, время, необходимое, чтобы узнать хоть что-то о вещах подобного рода?
