До чего чуткий человек. Он так и сказал – беду. Не проблему, не неудачу, а беду. По—режиссерски чертовски верно подмечено.
– Сделай одну хорошую работу – и все наладится. Нужна энергия заблуждения, по—толстовски, понимаешь? Нужно увлечься материалом, уйти с головой, и у тебя получится. Ты – талантливый актер. В институте в силу обстоятельств ты играл одну и ту же роль. Но тебя из нее было не вытащить, поверь мне. А ломать сильно ваш крепкий творческий союз не хотелось. Может, и зря мы этого не сделали… Но ты можешь играть очень разные роли.
– Роли неудачников?
– В театре роли неудачников гораздо интереснее с драматической точки зрения. Вспомни «Вишневый сад», ваши с Васей этюды по Обломову. Ты был очень интересным Захаром. Иди в молодую труппу, не в большой классический сарай. Все получится. Сохрани огонек внутри. Свеча чтобы горела. Помнишь, как у Янковского в сцене с Тарковским…
– Как у Тарковского в сцене с Янковским… – Мы уже порядком выпили к тому времени…
– Да, как шли со свечой Янковский и Тарковский, а зритель наблюдал за этим, затаив дыхание… Чтобы случилась работа, а в конце был свет от этого огонька, понимаешь? Воздух был в конце. Как в вашем спектакле. Когда он заканчивался и зрители видели ваш балкон и слышали звук камушков, которые Ромео кидал в окно. Только уже не было ни Ромео, ни Джульетты, ни камушков, а звуки были слышны, и воздух все равно был. Такой, что зрителю плакать хотелось. Понимаешь? Воздуха сейчас мало в искусстве. Я не о кислороде говорю, а о воздухе…
Мне и самому нравилась концовка нашего спектакля. Окно, подвешенное под потолком, гаснущий в нем свет и звуки камней. Нас уже не было. Но мы неплохо поработали. Намолили сцену. Нас не было, но сцена пустой не была. Это самое большое удовольствие для актера: чувствовать, что эмоции, боль, страсть – все, что игралось, остается в пространстве зрительного зала, даже когда ты уже ушел со сцены.
Мне вообще нравились концовки спектаклей. Хороший режиссер всегда придумает что—нибудь этакое. И в фильмах я больше всего обожал последние слова главного героя. Не автора, не других персонажей, а именно главного героя. Слова, к которым он шел весь фильм.
Будь у меня технические возможности, нарезал бы из ста своих любимых фильмов эти последние фразы героев. Получился бы отличный учебник.
Брэд Питт беседует в машине с маньяком.
– Я хочу понять кое—что. Помоги мне, ладно? Когда человек сумасшедший, как ты, например. Ты понимаешь, что ты сумасшедший? Вот сидишь ты в собственном дерьме, дрочишь там… вдруг остановился и подумал: «Ух ты! Ну и псих же я…» Бывает такое?
– Тебе приятнее считать меня сумасшедшим?
– Приятнее.
– Не думал я, что ты выберешь такой вариант! Я – не выбирал. Меня выбрали…
И спустя пару минут:
– Не буду отрицать, что хочу повернуть грех против грешников…
– Но ты убиваешь невинных…
– Невинных? Эта шутка такая?.. Только в этом говенном мире можно сказать, что эти люди невинны, и сказать это, не смеясь.
Еще спустя минут десять Брэд Питт пристрелит его. Плача и борясь с собой. Но гнев победит. Убьет его сами знаете за что… Гнев не мог не победить. Было отлично сыграно, как гнев побеждает боль, отчаяние и долг. За две минуты перед выстрелом…
– Скажи мне, что это – ложь…
– Так отомсти, Дэвид! Разозлись!
Главный герой – Брэд Питт. Триллер «Семь»
Говорили мы с Михалычем долго за полночь. Наверно, хорошо, что я не остановился у него жить. Пришлось бы слушать эти разговоры – день и ночь.
Чаще всего он повторял свою любимую фразу: «Талант – это потребность!»
Но мне запомнилось другое – что неудачники интереснее в драматическом плане. Вы слышите, неудачники всей нашей большой и неудачной страны? В драматическом плане мы с вами интереснее. Только играть нас труднее, нежели преуспевающих моделей и рэп—певцов. Гораздо труднее.
Михалыч взял мой номер телефона и даже сказал, что будет класть в течение первых трех месяцев на него деньги. И мне будут звонить из театров на просмотры его хорошие знакомые.
– Хотя все хорошие знакомые у меня в Питере, – грустно улыбнулся он. А потом добавил: – И оденься, Саш, по—человечески.
Я не смотрел на себя в зеркало. Я привык там видеть себя, трахающегося с тобой или собирающегося этим заняться. А сейчас там было чужое одинокое лицо. Лицо без определенных занятий и планов на жизнь. Лицо, которому некого было любить и которое никто не любил.
Я не покупал себе одежду. Было дико подумать, что я сделаю это для того, чтобы выглядеть иначе. Не так, как с тобой.
Я так и ходил в тех джинсах, на которых ты выстригла ножницами дырки, и надо признать, что дырки с тех пор заметно увеличились. Все в тех же мини—футбольных найковских кедах из натуральной кожи, тоже изрядно поистаскавшихся с момента нашего экзамена по акробатике на третьем курсе. А сверху у меня была надета… ну… ты бы догадалась, что…
Да, майка. Наша майка. Белая майка, на которой мы кровью чертили свои «апрельские тезисы». Как Анжелина Джоли на свою первую свадьбу. Реальная телка Анжелина. Не такая сука, как ты.
Если ты выкинула свою майку с надписью «Сегодня ночью Антон Палыч проснулся только два раза», я буду тебя убивать медленно. Убивать, конечно, в моральном значении этого слова. Убить тебя морально, тебя – сегодняшнюю, тебя – потенциальную кинозвезду федерального масштаба – гораздо важнее. Когда тебе будет некуда отвести глаза. И всю обратную дорогу и обратную жизнь ты будешь думать о том, что сделала с нашей любовью.
Тебя удивляет, мой дорогой и единственный читатель, он же родственник, как меня вообще в Москву пустили в таком виде?
Как Мессию. Мессию, пришедшего изменить этот мир.
Изменить это хреново мироустройство под названием «Три F». Сделать его наполненным настоящей любовью, не знающей корысти и предательства. Как я еще должен был быть одет для этих целей?
У меня даже не спрашивали регистрации милиционеры в метро. И так было понятно, что я здесь не живу. Не живу на этом свете в принципе. А лишь существую.
Но тем не менее даже в таком состоянии я был достойным пассажиром. Я уступал места старикам и детям. В отличие от всех других мужчин, прилично одетых и взиравших свысока, как качается, стоя на ногах перед ними, какая—нибудь трехлетняя кроха, держась за мамину руку. Я был трижды выше всех этих возвращающихся или спешащих на свою быдлятскую работенку урюков.
Я был свободен. Я любил по—настоящему. И я уступал место пассажирам с детьми, как и просила меня уважаемая дикторша в метрополитене.
Я имею счастье не знать, сколько денег я заработаю завтра. Точнее, завтра, скорее всего, я не заработаю ничего, но вот в ближайший месяц… не знаю. Блаженно это незнание.
К подобной жизни я привык давно. Халтуры, подработки и даже заработки появляются именно с такой периодичностью, которая позволяет не делать из этого проблему. Наоборот, все проблемы начинаются тогда, когда вырисовывается некое подобие постоянной работы. Незнание завтрашнего дня приносит большее успокоение, чем точное математическое знание его мизерных доходов.
Вчера у тебя не было денег, чтобы зайти в метро, а сегодня ты побрякиваешь целой горстью жетонов в кармане. Ты никогда не умрешь с голоду ни в мегаполисе, ни тем более в деревне. Главное – не ходить каждое утро на работу, на одну и ту же работу, в одно и то же время. В этом случае – в случае ежедневного хождения на работу – ты умрешь скорее, только от тоски и безысходности.
Когда ты не ждешь конкретного заработка, но сохраняешь при этом чувство доброжелательности к окружающему миру – он награждает тебя постоянными возможностями продолжить твое долбаное существование, надо тебе это или нет – уже второй вопрос.
Мне, конечно, пару раз позвонили и назначили пару просмотров в театре. Не могли не позвонить. Оба раза звонили интеллигентные женщины по протекции Геннадия Михайловича.
Мне задавали следующий вопрос:
– Какие отрывки вы будете показывать?
Позвольте. И я хотел спросить у вас почти то же самое.
– Какие отрывки мне вам показывать?
Диалог Ромео со стулом?
Или опять «Петушки»? Кого теперь душить? Самого себя, только самого себя.
А в остальном звали очень мило. Мы о тебе много слышали. Только обязательно приходи. У нас такой сильный творческий коллектив и впереди большие проекты.
Правда, не могли объяснить, где находятся их театры. Называли неизвестные мне ориентиры. Повернете от изда—тельства направо, свернете на Сретенку, встанете спиной к Садовому Кольцу. О чем они говорили?
А уж встать лицом к третьему транспортному кольцу – это было сродни интимному предложению, сделанному в публичном месте.
