То, насколько высоко мы ценим сам процесс поездки куда бы то ни было, путешествия как такового независимо от пункта его назначения, связано, как однажды заметил критик Раймонд Уильямс, с резкой переоценкой всех ценностей человеческого существования, случившейся примерно двести лет назад — когда в результате коренного переворота в восприятии реальности путешественник, человек, знакомый с внешним миром, стал восприниматься как человек, имеющий некое моральное превосходство над тем, кто ведет оседлый образ жизни и не покидает родной дом надолго:
«С начала восемнадцатого века свойственная человеку инстинктивная симпатия к себе подобному, сочувствие к окружающим и участие начинают выводиться обществом не из практики постоянного проживания в близком соседстве и взаимодействии с себе подобными, но из опыта пребывания в одиночестве, в первую очередь во время долгих походов и путешествий. Одиночество, уединенное существование, тишина и невозможность перекинуться с кем-нибудь словом начинают расцениваться как главные условия воспитания в человеке подлинного человеколюбия в противовес холодному, отчужденному сосуществованию и каждодневному общению в рамках, навязываемых человеку сложившимися в обществе нормами и правилами».
Раймонд Уильямс. «Природа и город».
Если мы находим что-то поэтичное в заправочной станции или в придорожном мотеле, если нас манят к себе аэропорты и вагоны с вокзалами, то это происходит, скорее всего, потому, что, несмотря на все свои архитектурные недостатки и не самые комфортные условия, предлагаемые этими строениями для случайного путника, несмотря на, быть может, излишне яркую цветовую гамму и сильное, режущее глаз освещение, мы подсознательно ощущаем, что эти места предлагают нам тот материал, переработав который мы приближаемся к своему настоящему, порой уже хорошо забытому «я», учимся смотреть на привычный, кажущийся порой единственно возможным мир с совершенно иной стороны и порой даже находим в себе силы сломать сложившиеся привычки и стереотипы поведения.
Место: Амстердам
Гид: Гюстав Флобер
1Я вышел из самолета в амстердамском аэропорту Схипхол и, пройдя буквально несколько шагов по зданию терминала, обратил внимание на висевший под потолком указатель с информацией о местонахождении стойки регистрации транзитных пассажиров и о том, как пройти к выходу и в зал ожидания. Этот указатель меня просто поразил. Нет, на первый взгляд, в нем не было ничего особенного: просто яркий желтый прямоугольник примерно метр в высоту и два в длину, предельно простой по дизайну — пластиковая панель, вставленная в освещенный изнутри алюминиевый короб, который подвешен на стальных кронштейнах к потолку, покрытому, как паутиной, целой сетью каких-то проводов, кабелей и воздуховодов от кондиционеров. Несмотря на всю свою простоту и, я бы даже сказал, обыденность, указатель очень порадовал меня, да что там порадовал он действительно доставил мне огромное удовольствие, причем, как это ни странно, не чем-нибудь, а своей зкзотичностью. Экзотичность выражалась сразу в нескольких деталях: в удвоенной букве «а» в слове Aankomst, в непривычном для английского языка соседстве букв «u» и «i» в слове Uitgang, в использовании дублирующих английских подписей к основным словам, в слове balies, обозначающем «стойки регистрации», и в использовании лаконичных, практичных и удобных для восприятия современных шрифтов «Фрутигера» и «Юниверса».
Увидев указатель, я обрадовался прежде всего тому, что его непривычность и новизна для моего взгляда свидетельствовали: я только что куда-то приехал. Указатель стал для меня символом пересечения границы. Может быть, утверждение и покажется спорным, но я могу со всей уверенностью заявить, что на моей родине такой указатель не копировал бы точь-в-точь то, что я увидел здесь, в Голландии. Скорее всего, фон был бы не таким ярко-желтым, гарнитура была бы выбрана более мягкая и, скорее всего, несколько архаичная. Разумеется, текст не дублировался бы ни на каком иностранном языке (у нас ведь никому нет дела до трудностей, которые испытывают иностранцы в нашей стране), а следовательно, не было бы на указателе никаких двойных «а» — а ведь едва увидев эту повторенную дважды букву, я ощутил, что погружаюсь в атмосферу страны с совершенно другой историей и другим складом мышления.
Электрические вилка и розетка, смеситель в ванной, банка из-под джема или тот же указатель в аэропорту — все эти вещи могут сказать нам больше, чем вкладывали в них даже их создатели-дизайнеры. Они ни много ни мало могут поведать нам об истории и культуре того народа, который создавал их такими, какими они стали. Народ, представитель которого создавал дизайн указателей в аэропорту Схипхол, как я понял, во многом отличается от нации, к которой принадлежу я. Какой-нибудь этнограф-специалист по национальным характерам запросто возвел бы использование в информационных указателях именно выбранных шрифтов к течению неопластицизма, родившегося и пережившего расцвет в Голландии в начале двадцатого века. Повсеместное дублирование голландских надписей английским текстом, несомненно, можно было бы связать с открытостью голландцев ко всем иностранным веяниям и проследить историю такого восприятия привнесенных элементов культуры вплоть до основания Ост-Индской компании в 1602 году, а простоту и лаконичность оформления вывески можно со всей очевидностью связать с кальвинистской эстетикой, ставшей основополагающей чертой национального голландского характера, сформировавшегося в шестнадцатом веке в ходе войны за испанское наследство.
Тот факт, что информационные указатели в аэропорту могут быть такими разными в разных странах, явился для меня подтверждением простой, но весьма приятной мысли: все страны разные, и за каждой границей люди живут по-своему. Тем не менее один лишь факт отличия наших указателей от голландских не доставил бы мне такого удовольствия. Я, быть может, обратил бы на него внимание, порадовался бы тому, что отметил это явление, но радость моя была бы недолгой. В данном же случае разница между внешне очень похожими предметами стала для меня своего рода доказательством того, что в других странах многое делают так, как мне нравится, и при этом — гораздо лучше, чем в моей родной стране. Если я и назвал указатель в Схипхоле экзотичным, то лишь потому, что ему удалось деликатно, но в то же время убедительно предупредить меня, что страна, которая лежит там, за указателем «uitgang», во многих, и при этом в принципиальных для меня, отношениях окажется мне ближе и понятнее, чем родина. Иными словами, этот указатель обещал мне радость, удовольствие и счастье.
2Само слово «экзотика» обычно соотносится с чем-то более ярким и колоритным, чем голландские вывески и указатели. Экзотикой принято считать заклинателей змей, гаремы, минареты, верблюдов, восточные базары и мятный чай, который усатый слуга разливает с большой высоты в маленькие стеклянные стаканчики, расставленные по широкому подносу.
В первой половине девятнадцатого века этот термин практически стал синонимом всего, что имеет отношение к Ближнему Востоку. Когда Виктор Гюго в 1829 году опубликовал стихотворный цикл «Восточные мотивы», он с полным правом мог заявить в предисловии: «Восток привлекает нас сейчас гораздо больше, чем когда бы то ни было в прошлом. Восток стал всеобщим больным местом — и с этим фактом автор данной книги не счел возможным не считаться».
В своих стихах Гюго коснулся всех «знаковых тем» европейской ориенталистской литературы. В книге есть буквально все: и пираты, и паши, султаны и специи, усы и дервиши. Герои Гюго пьют мятный чай из маленьких стаканчиков. Эти произведения без труда нашли своего читателя — точь-в-точь как «Тысяча и одна ночь», ориенталистские романы Вальтера Скотта и байроновский «Гяур». В январе 1832 года Эжен Делакруа уезжает в Северную Африку для того, чтобы попытаться передать восточную экзотику при помощи холста и красок. На протяжении трех месяцев — с первого дня пребывания в Танжере — Делакруа носил только местную одежду, а в письмах к брату подписывался как «твой африканец».
Даже общественные места, улицы и площади европейских городов в то время начали приобретать определенный восточный колорит. Так, например, 14 сентября 1833 года толпы людей собрались на набережных Сены в Руане, чтобы приветствовать французский военный корабль «Луксор», шедший вверх по реке по направлению к Парижу. Прибыло же судно из Александрии, где в его трюм на специально подготовленное укрепленное ложе погрузили огромный обелиск, вывезенный из храмового комплекса в Фивах. Памятник древнеегипетской культуры было решено установить на островке, разделяющем транспортные потоки в самом центре Парижа — на площади Согласия.
