Меня же нисколько не удивляло ее стремление выжить. Я не раз задавалась вопросом, не было ли это спланированное самоубийство отчаянной попыткой восстановить свою власть над блудливым мужем и непослушной дочерью.
— Вполне возможно, — сказала Марджи, когда я позвонила ей в Манхэттен спустя несколько дней после возвращения мамы к жизни. — И полагаю, ты права насчет ее желания наказать вас обоих. Если бы твой отец не обнаружил ее, она, по крайней мере, заставила бы вас страдать от чувства вины до конца ваших дней, так что в любом случае это была бы ее победа. Мой тебе совет: убирайся оттуда к чертовой матери… прежде чем она снова запустит в тебя свои когти.
Я о многом жалела тогда. Жалела о том, что мною так бессовестно манипулировали. Жалела, что потеряла летнюю работу (и жалованье в 80 долларов, которое к ней прилагалось). Жалела, что на весь семестр буду прикована к Вермонту. Жалела отца, который стал жертвой столь изощренного шантажа. Но больше всего я жалела о том, что все-таки произнесла: «Прости меня».
Она действительно унизила меня, лишив своей любви, чтобы выбить из меня слова прощения, которых требовала ее гордыня. И я не устояла под тяжестью обрушившегося на меня испытания. Больше никогда, говорила я себе. Больше никогда не стану просить прощения за то, чего я не совершала. И не поддамся шантажу извращенного чувства вины, которое заставило меня страдать последние несколько месяцев. Марджи была права. Мне нужно срочно убираться из этого города.
Ради отца я осталась еще на несколько дней, дождавшись выписки мамы из госпиталя, прежде чем вернуться в Бостон. К приезду матери я навела в доме безукоризненный порядок, удостоившись очередной убийственной реплики: «Бог мой, Ханна, ты действительно домохозяйка». Я набила холодильник продуктами, приготовила пару блюд для разогрева.
— Мы оставим этот эпизод в прошлом, — сказала мне мама в тот день, когда вернулась домой. — Забудем, что произошло, и будем жить нормально.
Я побледнела от шока. Вот это нервы у женщины — или наглость? Но вместо того чтобы ссориться с ней, я покорно кивнула, а потом сходила на автобусную станцию и купила на завтрашний день билет до Бостона в один конец.
Отец замкнулся в себе еще с тех пор, как она вышла из комы. Он так и не рассказал, мне, о чем они говорили наедине, когда она очнулась. Похоже, у него не было и желания обсуждать, что он теперь чувствует, как они будут жить дальше. Казалось, отец со всей ясностью осознал, что отныне он в ловушке, из которой не выбраться.
Утром в день своего отъезда я принесла маме завтрак. Я проспала, так что, когда зашла к ней в спальню, на часах было почти полдесятого. Она уже сидела в постели, читая свежий номер еженедельника «Нью-Йоркер». Рядом с телефоном на прикроватной тумбочке лежал блокнот. Я заглянула в него и заметила, что на первом листке маминой рукой записан телефонный номер с бостонским кодом. Я вдруг занервничала.
— Извини, что опоздала, — сказала я, пристраивая поднос на кровать. — Чай и тосты, как всегда. Тебе этого достаточно?
— Значит, завтра ты снова начинаешь преподавать в школе? — спросила она, проигнорировав мой вопрос.
— Да.
— Школа Дуглас в Бруклине, не так ли?
— Не помню, чтобы я говорила тебе о ней.
— Твой отец мне сказал вчера вечером. А сегодня утром я позвонила в эту школу, и знаешь, что мне там сказали?
Я выдержала ее ледяной взгляд.
— Тебе сказали, что на прошлой неделе отпустили меня, потому что моя мама была при смерти.
— Ты говорила им, что я пыталась покончить с собой? — спросила она.
— Нет. Я решила, что это их не касается.
— Но ты только что солгала мне, сказав, что должна вернуться в Бостон на работу. У тебя ведь нет работы, не так ли?
— Да, по твоей милости я осталась без работы.
Еле заметная улыбка скользнула по лицу матери.
— Тебе вовсе не обязательно было рваться сюда, чтобы сидеть у смертного одра, но ты это сделала. И вот теперь, когда я снова среди живых, ты мчишься в Бостон, хотя тебя там не ждет никакая работа. Так, может, соизволишь объяснить, почему ты так быстро сбегаешь?
— Потому что я не хочу быть рядом с тобой.
Ее губы скривились.
— Да, я так и думала, что причина именно в этом. И если начистоту, Ханна, дорогая, мне плевать. Я получила от тебя извинения, которых заслуживала. Так что отныне, если снова захочешь меня видеть, я не возражаю. Если нет — тоже хорошо. Выбор только за тобой.
В ту ночь, сидя на кухне и пересказывая Дэну по телефону разговор с матерью, я поклялась держаться от нее подальше, насколько это будет возможно. Дэн, разумеется, поддержал меня в этом.
— Окажи самой себе услугу, — сказал он. — Оторвись от нее.
Как ни трудно мне было сделать это, но я последовала его совету — не то чтобы окончательно перерубила связывающие нас узы, но сократила до минимума общение с ней. В те несколько недель, что я провела в Бостоне, я взяла себе за правило звонить матери каждое воскресенье, утром, и вежливо интересоваться ее самочувствием. Если она задавала мне вопросы, я отвечала. Но только если она задавала вопросы.
Когда в конце августа мы вернулись в Вермонт, у меня появилась навязчивая идея проводить свое время с максимальной пользой. Я с головой погрузилась в учебу, но бросила французский, заменив его курсом лекций по истории образования. Я уже не видела смысла учить французский, поскольку эти занятия постоянно напоминали бы мне о несостоявшейся стажировке в Париже.
Сама я старалась не думать об этой упущенной возможности, разве что Марджи присылала мне редкие открытки из Парижа, сотней едких слов умудряясь передать свои впечатления от французских «стоячих» туалетов; рассказать, что сигареты «Житан» по вкусу напоминают выхлопную трубу; или объяснить, почему она больше никогда не станет спать с румынским эмигрантом-саксофонистом, у которого вставная челюсть.
Завидовала ли я французским приключениям Марджи? Еще как (хотя уж точно могла бы прожить без секса с беззубым румынским emigre). Но я нагружала себя делами и заботами и пахала на студенческой скамье.
Спустя две недели после начала зимнего семестра Дэн пришел домой с письмом в руке и довольным видом. Он получил известие о том, что его зачислили в интернатуру в Провиденсе.
— Я понимаю, это не самое престижное место, — сказал он, — но для нас это настоящий прорыв. Госпиталь Род-Айленда открывает такие возможности! Черт возьми, половина ребят из моей группы довольствуется интернатурами в Небраске или Айова-Сити. А мы, по крайней мере, остаемся на северо-востоке. Во всяком случае, хорошая новость в том, что они ждут меня не раньше середины июля, и это означает, что мы сможем провести свой медовый месяц в Париже.
Последняя фраза заставила меня задуматься.
— Это предложение? — спросила я.
— Да, это предложение.
Я подошла к окну и уставилась на снег.
— Знаешь, — сказала я, — когда мне было семнадцать, я поклялась никогда не выходить замуж. Но я не думала, что встречу тебя…
— Что ж, я очень рад, что ты меня встретила.
— Я тоже, — сказала я и повернулась к нему.
— Означает ли это, что ты согласна?
Я кивнула.
Вот и свершилось — я выходила замуж за Дэна. Мое будущее отныне было связано с его будущим, и я чувствовала себя защищенной.
Дня через три после этого разговора Дэн получил неприятные новости. Госпиталь Род-Айленда только что покинули два интерна, и теперь у них не хватало врачей, поэтому Дэна просили приступить к работе сразу после выпускных экзаменов.
— Ты никак не можешь на них повлиять? — спросила я.
— Они настаивают на том, чтобы я приехал к восьмому июня. Если я откажусь, мое место займет следующий парень из списка. А учитывая, что большинство интернов госпиталя Род-Айленда — это выпускники медицинских школ «Лиги плюща»…
— Выходит, нам не светит месяц в Париже?
— Обстоятельства изменились. Мне очень жаль.
Я проглотила разочарование. А еще через десять дней, когда августовское небо Новой Англии зависло огромным синим куполом и удушливую жару разбавил пряный ветерок, мы обвенчались в Первой Унитарной церкви Берлингтона. Служба — короткая, без лицемерия и напыщенности — прошла без запинки. Так же, как и торжественный ланч в Олд-Таун-Холле. Дэн произнес красивую речь о том, что я лучшее из того, что произошло в его жизни. Отец, разумеется, блеснул эрудицией, сказав, что в мире постоянной политической нестабильности и вечного конфликта поколений «большая редкость и удача» иметь такую дочь, верного друга и опору в минуты «жизненных катавасий», и по-отечески заметил, что Дэну крупно повезло. Я в своей короткой речи горячо поблагодарила отца за то, что научил меня ценить любознательность, как движущую силу жизни, что всегда относился ко мне на равных (близко к истине); поблагодарила Дэна, который доказал мне, что хорошие парни — это не вымирающий вид; и маму — за ее «бесконечную требовательность» (комментарий, как и предполагалось, допускал широкую трактовку) и шикарное застолье.
