— М-да. Ну и поэт. Хрен поймешь. А ты, видать, когда нормальные стихи давали, последним в очереди стоял.
Гришка обиженно вырвал книжку из Танькиных рук, запихал ее за пазуху и вышел из магазина. Потом вернулся и вдруг произнес четко, как иностранец, выучивший свою первую фразу на чужом языке:
— Нормальные стихи.
Танька была так потрясена этой простой комбинацией из двух внятных русских слов, что даже не нашлась, что ответить Гришке, тем более его уже и след простыл.
Впрочем, долго горевать в одиночестве ей не пришлось. Народ повалил валом.
В следующие полчаса Танька пришлось выслушать целую гору произведений — тут были и стихи, и проза, и даже философские трактаты. Кто-то просто читал, кто-то просил Таньку сверить произносимый текст с оригиналом, кто-то, как бабка Агафья, спрашивал, что значит та или иная строчка. К десяти часам у Таньки закружилась голова и заболел живот. Ей казалось, что продуктовый магазин наполнился поэтами и писателями всех мастей, которые галдят, кричат, смеются, обливаются слезами, шутят, философствуют и признаются в любви. И в тот момент, когда в литературном потоке наметился небольшой перерыв, на пороге появился Валера-тракторист. Неудивительно, что встретила она его агрессивным вопросом, не собирается ли он тоже читать стихи. Втайне она надеялась, что он зашел просто потому, что захотел повидать ее.
Валерин ответ «можно и стихи» разбил ее надежды вдребезги.
— Ладно, шпарь. Только давай что-нибудь про любовь.
Валера откашлялся, снял кепку, пригладил волосы и отставил одну ногу назад. Затем засунул левую руку в карман, а правой зажал в кулак кепку. «Тут главное — не бубнить, — подумал про себя Валера. — Четко и громко». Декламацию стихов он представлял себе именно таким и именно в такой позе, ибо, кроме Маяковского, никого из поэтов, читающих стихи, не видел. Правда, зажатая в правой руке кепка придавала ему сходство скорее с Лениным, и Валера на секунду даже подумал об этой нехорошей схожести, но других вариантов не было.
— Бродский! — почти прокричал он.
— Да не ори, — вздрогнула Танька. — Я не глухая.
— А-а. Понял.
Валера почему-то зажмурился и начал вращать кулаком правой руки, как бы задавая себе ритм.
Проснулся я, и нет руки,
а было пальцев пять.
В моих глазах пошли круги,
и я заснул опять.
— Круги в глазах? Это бывает, — неожиданно раздалось справа от Валеры. — Дай-ка мне, Танюш, каких-нибудь сигаретец с фильтрецом.
Рядом стоял незаметно вошедший в магазин дядя Миша. Он добродушно глянул на опешившего Валеру и повторил:
— Бывает, бывает. Не сумлевайся. У меня тоже давеча круги перед глазами стояли. Жуткое, понимашь, дело. Это все водка, Валерка. Она, проклятая. Бросай ее к чертям. Да и курево тоже. Я, вишь, уже на сигареты с фильтром перешел. Здоровье уже не то.
Валера расстроенно опустил руку и облокотился на прилавок. Танька усмехнулась.
Дядя Миша заплатил за сигареты, но не ушел, как надеялся Валера, а остался, будучи явно в настроении поговорить «за жизнь».
— Ты старику поверь. Да, Танюх? — подмигнул он Таньке и тут же зашелся в сухом трескучем кашле. — О! Слыхали? — показал он рукой на грудь. — Спасу нет. Как ночью зайдусь, так хоть волком вой. И жене неудобство.
— Ну ты б и принял лекарства какие-нибудь, — глядя в сторону, раздраженно произнес Валера.
— Ой, да что с них толку? Вот в советское время — это да. Тогда «скорую» вызывай не хочу. А сейчас сплошное непотребство. Сначала ждешь два часа, а потом приедут — лучше б не приезжали. «Достал ты уже нас, батя, — говорят. — Каждую ночь вызываешь. Как на работу к тебе ездим». Видали? Достал я их. А что мне прикажете делать? Помирать? Это я завсегда и без ихней помощи успею. Им бы только в могилу людей быстрее свести.
— Ну, это ты переборщил, дядя Миша, — попыталась утихомирить разошедшегося старика Танька.
— Да ничего не переборщил! — неожиданно взорвался тот. — На прошлой неделе приезжают такие и прямо с порога заявляют: «Бессонница замучила? А давай, папаша, мы тебя усыпим?» Меня чуть кондратий не хватил. Я говорю: «Это как, хлопчики?» А они: «А вот так. Как собачек больных усыпляют, так и мы тебя. И нам хорошо, и ты спишь». И ржут, как два барана. А иной раз прямо намекать начинают, чтоб я им, мол, на лапу чего дал. Хрен им с повидлом, а не на лапу. Не на того напали. В мое время таких работничков — вжик, и к стенке!
— Ну, это ты хватил, дядь Миш, — засомневался Валера. — Когда это было, чтоб прямо «вжик, и к стенке»?
— Было, было. Это сейчас все умными стали. А в мое время чекушку пришедшему налить — это милости просим. А вот чтоб такие шутки шутить да внаглую деньги требовать со старика — это извини-подвинься.
— Ну и позвонил бы Зимину. Чего ты из района-то «скорую» зовешь?
— Верно, дядя Миш, — поддержала Валеру Танька. — Он на то и фельдшер, чтоб тутошним помогать.
— Да… — замялся старик. — Не доверяю я ему.
— Чего это? — удивился Валера.
— Да я ему говорю: «Вот здесь, мол, ёкает. И здесь чавой-то блюмкает». А он меня вроде как пощупал и говорит такой: «Ничего у тебя нигде не ёкает и не блюмкает. А то, что бессонница — это возраст. Курить, пить бросай. Еще нас всех переживешь». Ну разве ж это диагноз? Я вас спрашиваю. Разве ж так можно со стариком-то? В мое время за такой диагноз знаешь что было? Вжик, и к стенке!
— Снова здорово!
— Тебе весело? — старик понизил голос до интимного шепота. — Вот ты лыбишься, а Зимин, может, врач-убийца.
Валера рассмеялся:
— Ты чего, дядь Миш, ужастиков насмотрелся?
— Щ-щ-щ-щ, — зашипел дядя Миша. — Слыхал про врачей-убийц?
— Ну.
— Вот он один из этих самых.
— Так то ж при Сталине было. Зимина еще и на свете-то не было. Горазд ты выдумывать, дядь Миш, — покачал головой Валера.
— При Сталине, — обиженно передразнил его дядя Миша. — А сейчас что, нет таких, что ли?
Логика старика поставила Валеру в тупик — уступать больному воображению дяди Миши ему было лень, но заявлять со стопроцентной уверенностью, что «таких» сейчас нет, тоже было бы, наверное, опрометчиво.
— Не, — замотал головой старик, обрадовавшись, что привел Валеру в замешательство. — К Зимину у меня доверия нуль. Эти гаврики из «скорой» по крайней мере вколют чего-то, я хоть сплю потом. А у этого зимой снега не допросишься. Да и вообще, — неопределенно, но многозначительно закончил он.
— Что вообще?
— А то, что кошка у него такая черная есть.
— Машка, что ли? Ну и что?
— А вот и то. Видал, как дорогу перебегает, зараза? Туды-сюды, туды-сюды. Спасу нет, хоть плюй, хоть крестись. Я ей и кричу, и палку в нее швыряю. А ей хоть бы что. Как будто меня не слышит, не видит. В мое время знаешь, что за такое было? Вжик, и к стенке!
— И кошку туда же?! — опешил Валера, потрясенный беспримерным гуманизмом времен дядьмишиной молодости.
Он представил кошку Машку, которая, понурив голову, на задних лапках идет на расстрел.
— Ну ты даешь, дядь Миш, — Валера мотнул головой, стряхивая безумный кошачий образ, и добавил: — Удивляюсь прям, как ты сам при таких «вжиках» до наших времен дожил.
— Дожил, потому что правильно жил, — пробурчал дядя Миша. — Не то что эти охламоны-санитары. Вчера вызвал, так вообще не приехали. Ворочался, ворочался. Потом встал, книжку взял, ну ту, что нам выдали. Посидел, поучил. Память не та уже, но все ж таки кое-что запомнил. Хотите, прочитаю? — неожиданно, кажется, даже для самого себя, закончил свой монолог дядя Миша.
— Нет! — испуганно вскрикнула Танька и начала изображать бурную деятельность. — Мне еще работать надо. Если Валерка хочет, то ему и читай. Только не здесь. На улице где-нить.
— Давай в другой раз, дядь Миш, — замялся Валера. — Мне тоже пора уже.
— Ну, в другой, так в другой, — легко уступил старик. — Тогда я тоже пойду.
И двинулся к выходу. Но, заметив, что Валера по-прежнему стоит, обернулся:
— А ты чего? Идешь, нет? Тебе ж пора. Валерка закусил губу и виновато глянул на Таньку:
— Да иду, иду.
— Ну пока, — усмехнулась Танька.
— До встречи, — ответил Валера, нахлобучил кепку и вышел за стариком из магазина.
Антон Пахомов не был таким уж разочарованным мизантропом, как могло показаться на первый взгляд. Он иногда впадал в меланхолию, как, например, на собрании в клубе, но в общем и целом был доволен своим существованием. Конечно, исторические познания в том объеме, в котором их получает всякий рефлексирующий человек на историческом факультете, кого хочешь могут настроить на пессимистический лад, но Антон поспешных выводов не делал, тем более что история ему представлялась не спиралью, не каруселью и не замкнутым кругом. Она представлялась ему лишенным всяческой логики и смысла бардаком. По этому поводу он даже когда-то защитил диплом. Который, конечно, не назывался впрямую «История как бардак», а, наоборот, был озаглавлен вполне звучно, научно, хотя и несколько туманно: «Центростремительная сила хаоса и его мифотворческая логика».
