— Это Серджо вам подарил его?
— Ах, вовсе нет, Коперник появился позднее.
— Уф… Вот уж не хотелось бы мне, чтобы мой любовник, уходя, на прощание подарил мне попугая, который повторяет его имя.
Мадемуазель Бовер вскинулась:
— Да что вы говорите, Марселла! Серджо вовсе не бросал меня.
— Ох, простите.
— Он умер!
— Он умер?
— Ну конечно! Он погиб в открытом море, неподалеку от Кипра. Его яхта затонула.
— Он был один?
— Увы, я не могла разделить его пристрастие: у меня морская болезнь. Это так досадно… Лучше бы мы погибли вместе!
Тысячу раз мадемуазель Бовер видела, как она стоит на палубе рядом с Серджо и роковая волна накрывает их… Потом представляла себе как двое, затерянные в морской пучине, вцепились друг в друга, а затем, понимая неизбежность гибели, сливаются в долгом поцелуе, прежде чем утонуть. То есть гибнут они не потому, что их захлестнула волна, а из-за слишком долгого поцелуя.
Расчувствовавшись, она усиленно заморгала. Марселла схватила мозолистой лапой ее запястье:
— Не плачьте, мадемуазель.
При этих словах слезы хлынули из глаз мадемуазель Бовер. Как это упоительно — не стыдясь, нарыдаться прилюдно, это совсем не то, что бывало обычно, в одиночестве.
Марселла говорила ей ласковые слова, грубовато похлопывая ее по плечу.
Наконец мадемуазель Бовер глубоко вздохнула, и это означало, что она намерена взять себя в руки.
— Как жаль, — вздохнула Марселла, — что вы не успели пожениться и сделать ребеночка.
— О, зачем производить на свет сирот?
Марселла попыталась сменить тему:
— Смешно сказать, я ведь никогда не думаю про мою первую любовь. То есть я ее прекрасно помню, но это дело прошлое.
— У меня иначе.
— А думать про нее мне мешают новые.
— Неужели вы полагаете, Марселла, что в моей жизни был единственный мужчина?
— Ну да… я так думала… раз попугай повторяет его имя…
— Я встречала замечательных людей, множество замечательных людей.
— Конечно, мадемуазель. Такая хорошенькая, такая классная, вся с иголочки, к вам мужчины должны прямо-таки липнуть, это уж точно.
Мадемуазель Бовер показалось, что Марселла сказала это совершенно искренне. Она разделяла это мнение, считая себя очень красивой. И очень хорошо сохранившейся в свои пятьдесят пять лет.
Поощренная комплиментами, она продолжала:
— Да, я их иногда привлекаю, мужчин, но они меня нет.
Марселла скривилась:
— Да вы ж лесбиянка!
Мадемуазель Бовер вздрогнула:
— Вовсе не так!
Наблюдая ее многолетнее воздержание, кое-кто полагал, что мужчинам она предпочитает женщин.
— Нет, правда, не так! Какая чушь!
— Да вы же сами только что сказали, что мужчины вас не привлекав. Ну вот, значит, вы лесбиянка.
— Нет, женщины меня не прельщают.
Пунцовая, с горящими глазами, мадемуазель Бовер задыхалась от возмущения; Марселла отвернулась, обвела взглядом комнату и, глядя на Коперника, едва удержалась от слов «прельщают только попугаи»; при всей своей неотесанности, она почувствовала, что задела бы мадемуазель Бовер за живое.
— Да, я не доверяю мужчинам, которые ко мне тянутся.
— Вот уж это странно.
— Не могу отделаться от мысли, что они небескорыстны.
— Ну…
— Их манят деньги!
Мадемуазель Бовер выдохнула последние слова шепотом.
Марселла кивнула. В квартале вокруг имени мадемуазель Бовер ходила легенда, согласно которой мадемуазель была куда состоятельней, чем представлялось с первого взгляда; поговаривали, что она миллиардерша, но хочет казаться только обеспеченной. Ее внезапное признание подтверждало суждения самых осведомленных умов.
Марселла была потрясена. Хозяйка в ее глазах выросла в одно мгновение. Из двух внезапных признаний, о первой любви и о деньгах, ее поразило второе.
— Как мне узнать, может, они стремятся только к моим деньгам? Ах, будь я бедней, я не подозревала бы их в неискренности.
Марселла поддакнула, но потом воскликнула:
— Будь я при деньгах, я бы не заморачивалась, что их во мне привлекает, лишь бы липли ко мне!
Мадемуазель Бовер иронически усмехнулась, давая Марселле понять: вы не знаете, о чем толкуете.
Марселла не настаивала и вернулась к утренним делам на кухне.
Когда она принесла мадемуазель Бовер пачку писем, попугай объявил:
— Почта!
Марселла испепелила его взглядом.
— Ладно, ухожу, мадемуазель, вернусь после обеда.
— Хорошо, дорогая Марселла, до вечера.
Коперник прогундосил ей вслед:
— До свидания, дорогая Марселла, до свидания.
Марселла яростно сорвала с себя передник и обернулась на пороге:
— Не хотела бы я жить со зверюшкой, которая умнее нас.
Мадемуазель Бовер оторвалась от корреспонденции и развеселилась:
— Коперник не умнее нас с вами.
Марселла пожала плечами:
— Умнее.
— Нет.
— Вы можете угадать, что думают другие?
— Нет, но…
— Вот видите! — И с этими словами Марселла ушла.
Тем временем мадемуазель Бовер распечатала конверт со сложенным вдвое листком бумаги, на котором были начертаны всего две строчки:
«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
Мадемуазель Бовер ненавидела такого рода рекламную продукцию, ту, что завлекает, подпитывает, поддерживает внимание: вас будут заваливать сообщениями, пока вы не раскошелитесь. Она раздраженно бросила письмо в ящичек с обрывками бумаги, которые еще можно использовать для записей. Потом встряхнулась и снова внимательно склонилась над счетами — видом печатной продукции, которая ей нравилась больше прочих.
А Марселла, с тряпкой в руке, спускалась с лестницы, протирая по пути перила.
Толкнув застекленную дверь с ажурной занавеской, она сквозь нее увидела силуэт афганца, который валялся на диване и слушал новости своей страны, облапив крошечный радиоприемник. На секунду она задумалась, не лучше ли было бы ему пойти поискать работу, но потом, залюбовавшись на него — каков крепыш, в свои тридцать тянет на все сорок! — она поняла, что ей очень подфартило подцепить в пятьдесят пять лет молодого и сильного мужика, а из разговора с мадемуазель Бовер она сделала вывод, что ее, несостоятельную, афганец любил бескорыстно.
Она распечатала единственный конверт, пришедший к ней с утренней почтой:
«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».
Марселла тяжко осела и устало потерла лоб, разглядывая конверт.
Кто бы это написал? Сын? Неужто он хочет, чтобы она простила ему двести сорок два евро и ночной столик? А может, любовник, кто-то из бывших? Поль? Руди? Или помощник аптекаря?
Да не важно. Кто бы то ни был, он вклинился не вовремя.
«Все, точка. Место занято. Год назад еще куда ни шло, но сейчас у меня мой афганец».
Она вскинула голову, посмотрела на него и ласково ему пробасила, чтобы он убрал ноги с подушек.
— Это невыносимо!
— …
— Правда, надо было меня предупредить.
— …
— Я волнуюсь.
— …
— Очень волнуюсь.
— Зря.
— Я такая: волнуюсь. Мы с тобой почти не виделись на этой неделе, и вот суббота, и ты идешь без меня.
— Я делаю, что мне хочется.
— Конечно.
— Мы же не муж и жена!
— Да, но…
— Ну вот я и иду с друзьями в субботу, я так хочу.
— Ну да, ты свободен. Но мог бы предупредить меня.
— О чем предупредить?
— Что ты идешь с друзьями.
— И с какой стати?
— С какой стати!
— Ну да, с какого перепугу?
— Потому что я ждала, что мы проведем субботу вместе.
— Я этого не обещал. Разве обещал? Разве я сказал: «Альбана, давай проведем субботу вместе»?
— Мм… нет.
— Вот видишь!
— Мы об этом не говорили, потому что это и так было ясно.
— Неужели?
— Само собой, раз между нами кое-что происходит…
— Из того, что между нами происходит, непременно следует, что все субботы до конца моих дней я должен проводить с тобой?
— Ты шутишь?
— Вовсе нет.
— А я так несчастна, когда тебя нет рядом, мне хочется прыгнуть в окно.
— Альбана, вспомни, месяц назад мы не были знакомы.
— Любовь с первого взгляда! Такое бывает!
На площади Ареццо воцарилась тишина. Только попугаи и попугаихи на верхушках деревьев продолжали трещать, равнодушные к людским горестям.
Двое подростков понуро сидели на парковой скамейке, стараясь не смотреть друг на друга, возбужденные и обескураженные сложностями, которые им принесла их недавняя связь. Последние слова Альбана выкрикнула больше с ожесточением, чем с любовью. А Квентин замкнулся; его огромное юное тело, еще непропорциональное — широкие и длинные ступни составляли чрезмерную опору для узкого торса, — враждебно съежилось, только что иголок не хватало.
