Шла как-то вечерней рощей собирательница Любка (по фамилии то ли Лапутина, толи Лазутина). В одной руке несла Любка авоську, а в другой — палку. Палкой она, что-то ища, шерудила в траве, а найденное складывала в авоську. Искала она, конечно, не грибы, не ягоды, а пустые бутылки — это и был ее промысел. Шла Любка, тыкая своей палкой, как слепая, и надвигалась прямо на Попова с Савельевым, которые, замолчав, с любопытством за ней наблюдали. Вдруг вместо дерева палка стукнула по мужской ноге.
— Ай! — вскрикнула Любка, отпрянув.
— Чего орешь? — строго спросил Попов.
— Очинно испугалась... — баба смущенно улыбнулась, показав немногочисленные зубы.
— Не бось, не укусим.
Любка уже оправилась. Чуток постояв, она сказала:
— Здрасьтё...
— Здорово, здорово.
Она еще помолчала, затем поинтересовалась:
— Мужчины, у вас «пушнины» нету?
— Чего?.. Нету. Видишь, из грелки пьем.
Но баба не уходила, а продолжала застенчиво переминаться. Наконец она отважилась:
— Ребята, а я вас знаю...
— Ну и что? — равнодушно отозвался Попов.
Любка я... И жену твою знаю...
— Ну и хуй с тобой.
Она боролась с застенчивостью:
— Вы мне это... двадцать капель не плеснете?
Друзья переглянулись:
— Из нашего стакана? Иди ты...
— Зачем из вашего, — заторопилась Любка, — у меня свой есть.
Они переглянулись опять.
— Ну что, плеснем ей? — предложил Савельев.
— Ладно, давай... — согласился Попов. — Только, ты слышь, у нас заводской, — предупредил он бабу.
— А мне ништяк! — просияла она. — Спасибо, мальчики!
В другой раз они бы ее отшили, но тут дали слабину: видно, были уже «втертые», Любке налили, потом еще, и завели с ней снисходительный разговор.
— И как же дошла ты до такой жизни? — спросил ее Савельев.
— До какой? — не поняла Любка.
— До такой... Бутылки собираешь... и зубов вон у тебя не осталось.
Она заморгала глазами, хрюкнула носом, да и заплакала:
— Ы-ы-ы... Много я горя видела...
— Какого еще горя? Небось, все по этому делу... — Попов, усмехнувшись, щелкнул себя по горлу.
— Ох, не знаете вы жисть мою... ы-ы... — скулила она, размазывая слезы.
Друзья выпили еще по полстакана, отдышались, помолчали. А баба все не унималась.
— Экая слезливая попалась... — Попов задумчиво посмотрел на Любку. — Что с ней делать?.. Слышь, Савельев, вроде не старая еще... Может, отдерем — что ей, за так наливали?
При слове «отдерем» Любка перешла на вой и в страхе поползла прочь.
— Эй, дура, ты куда? — удивились они.
— Чего я вам сделала? — заголосила баба. — Я вам что, не даю? Ебите, если хотите, а драть-то зачем?
— Э-э, да ты и правда дура! — засмеялись мужики. — Мы ж про то и говорим! Ползи обратно...
Алкоголь и потемки — лучшие гримеры: что-то они такое сделали с собирательницей бутылок, что даже Попов с Савельевым соблазнились на грех. Разложив безотказную Любку, они ласкали ее одновременно и каждый по-своему. В то время пока практичный Попов, задрав несвежий подол, направился прямиком в ее грешные недра, Савельев — кто б мог представить — целовал ее в беззубые уста!
Долго ли, коротко совершалась их оргия, но наконец угасла. Как угас и день — роща погрузилась во мрак. Попов, пошатнувшись, встал с лесной подстилки, помочился и бережно спрятал свое «хозяйство». Сделав дело, он склонился, вглядываясь в лежащие тела... Савельев с Любкой спали, обнявшись, будто юная пара, утомленная любовью где-нибудь на цветочном лугу. Попов хотел разбудить друга, но передумал; усмехнувшись, он отнял руку и выпрямился. Он постоял в задумчивости, потом вздохнул и побрел один, ощупью находя в темноте дорогу.
Савельев очнулся на рассвете; тело его свело от холода и сырости. Он с трудом сел и огляделся: Любки не было; рядом с ним валялись только рыжий стакан в росе и пустая грелка. Савельев нарочно задрожал, пытаясь согреться, и задвигал плечами. Из-за кустов неожиданно выбежала собака, гавкнула и скрылась. Он еще немного посидел и попробовал встать; голова его закружилась, и Савельеву пришлось прислониться к дереву. Стоя так, он увидел сквозь ветки медленно бредущую по роще женскую фигуру; вглядываясь в траву, женщина что-то искала...
— Люб!.. — хрипло позвал Савельев.
Женщина услышала и пошла на голос.
Когда она приблизилась, он понял свою ошибку: это была не Любка, а его жена Райка.
— Ты чего тут делаешь? — спросил он, протирая глаза.
Она ответила не сразу, а сделала паузу, глядя сурово в упор на перепачканного супруга.
— А ты как думаешь? — молвила она мрачно.
Райка еще постояла, потом круто повернулась и пошла прочь. Савельев отлепился от дерева и нетвердым еще шагом стал ее догонять. Они шли домой в молчании, хлюпая промокшей от росы обувью.
— Рая! — вдруг подал голос Савельев.
Она обернулась:
—Ну чего тебе?
— Ничего...
Он не стал говорить, а про себя решил, что больше никогда не будет с ней драться.
Весело начинается рабочий день в заводе. Если ты не с «бодуна», если не успел с утра полаяться со своей «коброй» — хорошо! Но и то не беда — пройдешь вахту и все с себя отрясешь: в заводе другой мир, и ты, как в сказке, обернешься здесь другим человеком. Сколько таких примеров: там, за забором, ты Иван-дурак, а тут у тебя другая ипостась — Иван Иваныч, знатный фрезеровщик. Вторая после проходной переправа — раздевалка: в ней окончательный раздел с зазаборьем; сбросив неуклюжую «гражданку», здесь ты облечешься в природную свою шкуру — робу, — повторяющую любовно все причуды твоей анатомии.
Раздевалка, «бытовка» наполняется с утра мужскими голосами. Раздаются приветствия, хлопают звонко ладони, спины гулко бухают. Залязгали железные шкафчики. Вот оголились первые торсы, запрыгали по войлочным коврикам лохматые ноги. Голоса весело перекликаются, густые и тонкие, хриплые и чистые, но трудно угадать, какой голос в каком устроен теле. Тел здесь тоже полный ассортимент: всех степеней атлетизма, полный набор конопушек и родинок, вся география волосатости. Шеи пока благоухают, но скоро, скоро трудовой пот вымоет из пор лосьоны... Ноги ныряют в промасленные «комбезы», тулова облекаются в рубахи, давно позабывшие свою расцветку. С притопом надеваются тяжелые ботинки-«говнодавы»; мало проветрившиеся за ночь, они с силой выдыхают хозяевам в нос... Готово? А вот и звонок к началу смены.
И пошла лавина по коридорам, по переходу в цех — можно даже испугаться. Эй, кто там в белом халате, посторонись, не то запачкаем, толкнем ненароком... Прошла лавина, и вдруг — как последний камушек: топ-топ-топ... Догоняй, не опаздывай, не отрывайся от коллектива!
Ждет тебя твой зеленый друг — токарный, фрезерный, зубонарезной — только что не ржет приветственно. Обметен, прохладен, слегка попахивает железом со сна... Сейчас, дружок, уже скоро... Мастер, что у нас на сегодня?.. Лягут сами ладони на отполированные рукоятки — пуск! И он запоет, и душа твоя запоет! Звонко зашелестев, брызнет стружка; нежная, чистая покажется обнаженная сталь — как головка ребенка между ног роженицы, как залупа в бережной мужской руке. Вы вдвоем сделали третьего; его увезут на тележке, куда — неизвестно, где проведет он жизнь — незнамо... но сейчас это ваше дитя, и ты любовно принимаешь на руки его теплое тельце.
Хорошо начинался день в цеху. Колокольно звенели болванки; трогался кран и выл, набирая ход; там и сям подавали голоса станки и люди... Баулин любил это время. В чистой спецовке, в неизменном берете он степенно проходил станочным междурядьем, кому кивая, кому пожимая шершавую руку. Минуя «птичник» (загон-возвышение посреди цеха), он солидно «ручковался» с начальством. Задания Баулин получал персональные, ибо токарь был классный, мастера перед ним заискивали:
— Вот, Степаныч, смотри, что инженера удумали... Как — сделаем такую хреновину?.. А?
Степаныч, надев очки, склонялся над чертежом.
— Ну как?.. Смогём?..
Баулин отвечал не сразу. Сняв берет, он гладил ладонью лысину, чесал задумчиво за ухом... Потом усаживал берет обратно и тогда только, нахмурясь, цедил:
— Попробуем...
Его «попробуем» означало, что он сделает. Мастер облегченно вздыхал:
— Ну и слава те... Ты только не спеши, это тебе на всю смену задание.
На последние слова Баулин хмурился и с достоинством возражал:
— Поучи дедушку кашлять!
Как среди деревьев дуб распускается последним, так и Степаныч едва ли не последним в цеху запускал свой станок. Но уже когда приступал он к работе, ничто не могло его отвлечь, разве обесточка завода. Рабочее место и инструмент свой Баулин содержал в исключительном порядке. Сама его железная тумбочка говорила за себя: всегда аккуратно выкрашенная, снабженная большим висячим замком. Дверца ее изнутри была оклеена не женскими задницами, а таблицами допусков и посадок. Станок Степаныча, такой же немолодой, как его хозяин, не знал чужой руки и никогда не ломался. Баулин не подпускал к нему ни сменщиков, ни наладчиков, и все в цеху знали: не хочешь скандала — не подходи к баулинскому станку.
