Надо сказать, что у директора Боджера действительно путались в голове причинно-следственные связи. Выйдя в тот вечер из приемной, он заметил, что на машине нет фонаря. Разгневанный директор вернулся в изолятор и не поленился обойти все палаты до единой, не исключая и тех, где лежали инфекционные больные. „Наступит день, и луч украденного фонаря высветит вора!“ — провозгласил он, но в краже так никто и не признался. Дженни была уверена, что это проделка Меклера, но доказать не могла. Так и уехал директор без фонаря. А через два дня снова явился в изолятор: в то посещение он заразился гриппом и несколько дней лечился амбулаторно. Дженни относилась к нему с большим сочувствием.
Еще через четыре дня Боджеру понадобилось заглянуть в „бардачок“. Хлюпающий носом директор, как обычно, объезжал ночью территорию школы; на машине красовался новенький, недавно купленный фонарь. Неожиданно его остановил совсем юный полицейский, новичок в школьной охране.
— Господь с вами, я же директор школы, — заявил Боджер дрожащему юнцу.
— Не знаю, сэр, — ответил полицейский. — Мне приказано следить, чтобы по дорожкам никто не ездил.
— Но вам должны были сказать, что на директора Боджера этот запрет не распространяется.
— Это так, сэр, но откуда я знаю, что вы действительно директор.
Честно говоря, Боджеру пришлось по душе столь ревностное отношение полицейского к своим обязанностям.
— Ладно, теперь будете знать.
Директор вовремя вспомнил о просроченных водительских правах и вместо них решил предъявить полицейскому технический паспорт машины. Открыв „бардачок“, Боджер обнаружил там дохлого голубя.
Снова Меклер, и снова к нему не подкопаешься. Голубь не то чтобы совсем сгнил, во всяком случае червями не кишел (пока!), но по всей полочке ползали вши. Бездыханный голубь больше не представлял для них интереса, и они искали новое обиталище. Директор поскорее достал технический паспорт, но полицейский не сводил с дохлой птицы любопытного взгляда.
— Говорят, здесь столько неприятностей от голубей, — заметил он. — Лезут повсюду.
— Это мальчишки лезут повсюду, — простонал Боджер. — Что там голуби, за мальчишками глаз да глаз нужен.
С Гарпа, во всяком случае, мать потом долго не спускала глаз. Так долго, что ему это стало казаться несправедливым. Правда, он и прежде не оставался без присмотра, но раньше Дженни доверяла ему. Теперь же Гарпу приходилось снова завоевывать ее доверие.
В столь узком кругу, как стирингское общество, новости распространялись со стремительностью стригущего лишая. История о том, как маленький Гарп отправился на крышу, а его мать не знала, куда он делся, бросала тень на обоих. Дженни, оказывается, никудышная мать, а Гарп дурно влияет на других детей. Гарп тогда, конечно, не почувствовал, что отношение к ним изменилось, но Дженни, чуткая на малейшее проявление неприязни и способная предвидеть ее, лишний раз убедилась, что люди склонны делать поспешные выводы: ее пятилетний сын забрался на крышу, значит, она вообще за ним не смотрит и, значит, ребенок у нее со странностями.
Мальчишки без отца, говорили некоторые, вечно замышляют какие-нибудь опасные шалости.
Гарп писал: „Интересно, что та семья, которая убедила меня в моей уникальности, не пользовалась любовью матери. У Дженни был трезвый ум. Она верила в очевидные факты и следствия. Она верила Боджеру, по крайней мере то, что он делал как директор, ей было понятно. Она уважала конкретные профессии, такие, например, как учитель истории, тренер по борьбе, медсестра, наконец. Семью же, благодаря которой я понял свою уникальность, мать ни во что не ставила. Она считала, что семейство Перси — бездельники“.
К слову сказать, в этом мнении Дженни Филдз была не одинока. Стюарт Перси, обладатель весьма звучного титула, в школе ничего ровным счетом не делал. Именовался он секретарем „Академии Стиринга“, хотя за машинкой его сроду никто не видел. У него имелась собственная секретарша, но что она печатала — тоже неизвестно. Одно время Стюарт Перси осуществлял контакт с Ассоциацией выпускников Стиринга, пользовавшейся немалым авторитетом у школьной администрации благодаря капиталам членов Ассоциации, их деловым связям и ностальгии по школьным годам. Но, как заявил председатель Ассоциации, Перси был слишком непопулярен среди выпускников последних лет и проку от него не было никакого.
Не любили Стюарта Перси именно те, кто знал о его полной никчемности.
Огромный краснолицый Перси ходил, колесом выпятив грудь, подозрительно смахивавшую на чересчур большой живот. Казалось, грудь вот-вот осядет, твидовый пиджак, облекающий эту махину, распахнется и выпустит на волю фирменный галстук, окрашенный в цвета школы. „Кроваво-голубыми“ называл Гарп эти цвета.
У Стюарта Перси, которого жена звала Персиком, волосы были гладко прилизаны и отливали благородным серебром. Злые языки утверждали, что он так тщательно зачесывает волосы в память о надраенной до блеска палубе авианосца. Во время войны Стюарт служил во флоте. Его личный вклад в учебную программу школы ограничился одним-единственным курсом, который он читал пятнадцать лет — ровно столько потребовалось школьным историкам, чтобы терпение их лопнуло; в один прекрасный день, собравшись с духом, они восстали, и курс был отменен. Все пятнадцать лет Стюарт приводил в тоску и отчаяние других преподавателей. На его лекции можно было затащить лишь новичков-несмышленышей. Курс Стюарта Перси назывался „Моя война на Тихом океане“, и он был посвящен боям, в которых Перси сам принимал участие. Таких боев было два. Учебными пособиями служили только его лекции и коллекция слайдов. Слайды были отсняты со старых черно-белых фотографий, так что изображенные на них сцены поражали своей загадочностью. Примерно неделю Стюарт демонстрировал незабываемую серию слайдов, посвященных его отпуску на Гавайях, где он познакомился со своей будущей женой Мидж.
— Видите, мальчики, она была не туземка, — доверительно сообщал он классу, но на грязно-сером слайде разобрать что-либо было нельзя. — Она на Гавайях гостила, а родом совсем из других краев, — развивал он свою мысль.
Этот слайд сменялся нескончаемой чередой других, где ясно виднелись светло-пепельные волосы Мидж. Точно такие же волосы были у всех детей Перси. Можно не сомневаться: настанет время, и голова каждого будет вызывать в воображении благородное серебро.
Все записавшиеся на лекции Стюарта Перси должны были, по идее, знать, что Мидж — кто угодно, только не гавайка, хотя кое-кому это приходилось втолковывать. Между прочим, для самых пронырливых не было тайной, а ребята из учительских семей вообще знали с детства, что Стюарт Перси женился не на ком-нибудь, а на Мидж Стиринг. Последней в роду Стирингов. Непристроенной тогда наследнице империи Стирингов. Ей как-то все не попадались на пути холостые директора школы. Стюарт Перси женился на таких деньгах, что мог потом всю жизнь ничего не делать. Он был мужем Мидж, и этого достаточно. Факт, несомненно, заслуживающий молчаливого презрения.
Когда отец Дженни Филдз, обувной магнат, вспоминал о деньгах Мидж, его начинало трясти.
„Мидж была форменной идиоткой, — писала в своей автобиографии Дженни Филдз. — Надо же было такое придумать: во время войны поехать отдыхать на Гавайи! Влюбившись в Стюарта Перси, она только продемонстрировала свой идиотизм. Не дожидаясь конца войны, она принялась рожать ему одного за другим таких же пустоголовых детей того же окраса благородного серебра. После войны она притащила своего Персика и все растущее не по дням, а по часам потомство в „Академию Стиринга“. И потребовала, чтобы ее мужу дали в школе работу“.
А вот слова Гарпа: „В годы моего детства в Стиринге, помню, было три или четыре маленьких Перси, но главное — постоянно ожидалось появление очередного Перси“.
Многочисленные беременности Мидж вдохновили Дженни Филдз на чудовищный стишок.
Интересно, что творится
В животике Мидж Перси?
Там белеет и круглится
Клок сребристой шерсти.
„Писательница из моей матери никакая, — комментировал Гарп автобиографию Дженни, — а стихи у нее просто ужасны“. Но в то время Гарпу еще не полагалось читать такие стихи. Почему все-таки Дженни Филдз так невзлюбила Стюарта и Мидж?
Дженни чувствовала, что Толстый Персик относится к ней свысока. Но никогда об этом не распространялась и держалась настороженно. Гарп часто играл вместе с детьми Перси, но им не разрешалось ходить к нему в больничный корпус. Как-то в разговоре по телефону Мидж сказала Дженни: „Наш дом больше подходит для детей. В том смысле, что у нас не подхватишь никакой заразы“. Тут она хмыкнула. „Да уж, разве что глупость“, — подумала Дженни, а вслух сказала:
