Круг распадался, и все больше останавливались вдоль стен, стараясь не мешать остальным. К Вадиму подошел Голуба:
— Слышь, что скажу, Саламандра. — Он присел рядом на корточки. — «Косяки» порешь один за одним. Присматривайся…
— Ну какие косяки, какие косяки? — зачастил Вадим. — Они как зацепили меня сразу — так и жизни не дают…
— Ты умыться сегодня опять не успел…
— Да какое кому дело? Лишь бы ко мне цепляться — в свинарнике этом кому дело до моего умывания?
— А если дизентерия? И всю хату на карантин — без прогулок, передач, ларька? И так ведь хата на голяках…
Подошел Матвеич.
— Учишь Саламандру из этого полымя целым выбираться? Вадим вскинулся, но Матвеич глядел участливо, без насмешки.
— А ты думаешь в этом свинарнике всю жизнь провести? — Вадим боялся, что Матвеич отвернется, не дослушав. — Здесь нельзя жить — здесь только терпеть можно, терпеть и ждать…
— Терпи… Терпи, друг-голуба — поднялся и Голуба, потягиваясь, — но постарайся человеком остаться.
— Ты попробуй иначе, если, конечно, принимаешь чужие советы… — Матвеич смотрел мимо, но говорил Вадиму. — Постарайся вытравить из себя все, что за этими стенами: жена, дети, нормальная жизнь… Все забудь, не допускай — от этого только жалость к себе да слабость. Прими это все как единственную свою жизнь, и когда окрепнешь в ней — тогда впусти помаленьку тех, кто тебя любит, и тех, кого сам любишь, — их только, да старайся жить так, будто они все время смотрят на тебя…
— Так все одно без толку, — попробовал поддеть Вадим.
— Без толку. Только это не важно.
— А что важно?
— Что ты на глазах.
— У кого?
— У меня, у Голубы, у Бога…
— У ментов…
— И у ментов…
— Ну и что?
— А значит, улыбайся. Улыбайся, Саламандра, на нас смотрят…
Нет, непонятно все это было Вадиму, чушь все это — нельзя здесь жить, вытерпеть только надо, а там уж он свое наверстает… Чушь! Только путает все политик этот. Тут вспомнилось, что давно хотел спросить Матвеича про его статью, любопытно ведь…
— Матвеич, а у тебя же частное предпринимательство… Я почему знаю? Мне тоже 153-ю клеили… Так почему тебя антисоветчиком зовут?..
— Так я книги размножал, и, как утверждает суд, антисоветские…
— И загонял?.
— Суд решил, что загонял.
— Понятно. Слушай, а это выгодно — книги сбывать? Сколько заработать можно?
— Как повезет — можно пять, а можно и семь… Я вот — пять…
— Закончили прогулку, — грянуло за дверью, и в распахнутом уже проеме стояла дубочка-выводная. — Некогда мне с вами, — пресекла она вялый ропот. — Выметайтесь по-быстрому.
— Не прошло еще время, — попытался спорить Берет.
— Твое время давно прошло! Ишь, умник — указывать мне… У тебя часы что ли есть?..
Спорить было бесполезно, и возражали, и роптали без азарта, а только чтобы затянуть время. Так и пошли медленно в проход, через дверь, одеваясь на ходу, выстраиваясь неспешно в колонну и долго выравниваясь. Вадим оказался чуть ли не впереди с Кадрой, перед ним неспешно оправлял футболку Голуба, а еще через одного Берет что-то шептал стоящему рядом Матвеичу.
Двинулись, натыкаясь друг на друга, еле волоча ноги. Из тюремного коридора дохнуло душным жаром, и, хоть и приготовились внутренне к этому — не в первый же раз, — все равно переход из свежего воздуха в тюремную затхлость был неожиданным, и представить невозможно было, что эта вот затхлость недавно совсем, из камеры, казалась недосягаемой мечтой. Окриков дубачки не слушались и еле двигались, постоянно путая счет и не огрызаясь даже, внимания не обращая на выходящих из себя дубаков. Поворот, еще поворот, и свой продол вывернул под ноги и в глаза липкими стенами, скользким от проливающейся баланды полом, кислым свинарным запахом.
Последний пересчет, и выводная, сдав коридорному в сохранности все стадо, понесла прочь мощное свое тело, подрагивая под тугой форменной юбкой крепкими ягодицами; подрагивая не для них, задохликов, их она и за мужиков не считала, а для игриво чмокающих дубаков, слюняво облизывающихся вслед.
Коридорный развинчивал дверные запоры и, наконец, распахнул дверь, но сразу отскочил. В коридор выплеснулась грязная вода из камеры, а там по сплошь залитому полу болтались какие-то тряпки, колыхалась бумага, поплавками выныривали испражнения, и все это, накаленное в духовке камеры, било даже не в нос, а в глаза, вонью выдавливая из них слезы.
— Закрывай, гадина, не пойдем! — крикнул Берет, прибившийся к самой двери. — Начальника зови!
Дубак глянул еще раз в камеру, перегнувшись, чтобы не наступить блестящим ботинком на нечистоты: там из унитаза, бурля и клокоча, все прибывала вода: три этажа сверху, три камеры над «девять-«восемь» проливали свои толканы неожиданно подошедшей водой в надежде избавиться от застоявшейся вони.
Дубак захлопнул дверь, с опаской поглядывая на сгрудившихся вокруг него преступников: он был растерян, понимая, что не войдут они сейчас в камеру, и не зная, что дальше делать, так как они обязаны были войти, а он обязан был их туда вогнать и запереть. Как назло продол был пуст, и не видно было старшего, покинувшего свой пост у поперечной решетки коридора.
— А ну к стене все, — рявкнул дубак, размахивая киянкой и ожидая, когда появится кто-либо, — он не мог отлучиться, оставив в коридоре без присмотра преступников.
— Давай, мужики, к стене, — бросил Голуба, — и тихо. В хату не входить, даже если по одному будут загонять, по списку, — сдохнем там. И без базара…
Все растянулись у стены, и Матвеич предложил:
— Давай, мужики, сами хозяина звать — может, он еще у себя.
— А ну, молчать! — рявкнул дубак, затравленно оглядываясь посреди коридора.
— Это ж ДПНСИ распорядился воду дать, — тихонько объяснял Голуба Берету, — а педерасты эти, не разобравшись, что он говорил про кипяченую, и забыв про сантехников…
— Матвеич прав — хозяина зовем, — решил Пеца. — Давай, мужики.
— Ну, начали… — выдохнул Матвеич, — хо-зя-и-на…
Поддержали Берет с Голубой, потом еще несколько голосов, и через пару секунд мощный слитный голос скандировал: «хо-зя-и-на-хо-зя-и-на».
«Молчать! Сесть всем! Сесть! На пол, мрази! На пол!» — в несколько глоток заорали разом набежавшие со всех сторон дубаки. — «Замолчать! Садиться!» — Они метались вдоль выстроившихся у стены арестантов, размахивая дубинками и киянками, расстегивая притороченные к поясу чехольчики с «черемухой», но не решались ни их достать, ни нажать кнопку тревоги рядом, над столиком старшего коридорного у решетки, перегородившей продол. Сам старший орал что-то в телефон, а дубаки все метались, пытаясь своими криками заглушить дружное «хо-зя-и-на», но где было им перекричать столько глоток, и слитный голос настойчивым кулаком стучал в стены тюрьмы. Появились семенящие офицеры, подкумки, но их перепуганных голосов и вовсе слышно не было, и по тому, как все они избледнели, метаясь вдоль серой шеренги («ну точно крысы», — шепнул Берет на ухо Вадиму: не потому, что — Вадиму, а надо было сказать, из себя вытолкнуть это наблюдение, и Вадим, уцепив глазом пробегавшего лейтенанта с капельками пота над губой, сам увидел — крысы), по нерешительности и перехваченным страхом голосам, — даром, что громкие — понятно было, что правильно зовут: хозяин здесь еще, его только и боятся холуи, только страх перед ним мешает расправиться немедля с протестующей камерой.
И открылась — невероятно, но открылась угловая дверь, выпустив маленького полковника. Тут же окружила его свита из нашедших свое место тюремщиков, и в мертвячей тишине хозяин приблизился к «девять-восемь», до фуражки наполненный свирепостью, которую и сам не знал еще на кого через некоторое время опрокинет. Что-то шептали уже в уши, подобострастно склоняясь, а он все молчал и поймал, наконец, в озверевший зрачок коридорного.
— Отказываются зайти в камеру, товарищ полковник, — вытянулся коридорный, — бунтуют, а все этот ихний политик, — указал он на Матвеича.
— Гражданин начальник, — Матвеич сделал шаг вперед, — посмотрите в камеру, будьте добры. Мы целиком в ваших руках — потому и звали вас, что только ваша рассудительность…
Хозяин брезгливо помахал вытянутой вперед рукой, и серая шеренга подалась в обе стороны, освобождая ему проход к двери. Он заглянул в глазок и отошел, выискав опять Матвеича из одинаково серых лиц.
— Мы уже обращались к гражданину ДПНСИ с тем, что в камере забита канализация, — он обещал распорядиться и, к сожалению…
— Ты думаешь — я вам буду там убирать?! — голос хозяина густел гневом. — Почему отказались войти в камеру? Или думаешь, у меня для вас другая есть? В подвале — другая! В карцер захотели? Немедленно в камеру, и вылизать все там, чтобы порядок был!
