— Ты знаешь, что это? — теперь, в свою очередь, спрашивал Фёдор у Лёли, дотрагиваясь до чёрной балки. Горизонтальная балка тянулась вдоль стены на уровне Фединых глаз и, соответственно, чуть выше Лёлиного роста. — Бывший потолок! В восемнадцатом веке комнаты строили такими низкими для экономии — экономить тепло. И, конечно, окна делали совсем малюсенькими... Здесь, у камина, была жилая комната, а там — хлев... Сверху был сеновал... Старый дом здесь заканчивался: всё, что дальше, от лестницы и за лестницей, — всё пристроил Эрик. Теперь он говорит, что если бы прежде увидел счета за отопление, то два раза подумал бы сооружать такую большую гостиную... Он говорит, этот дом уникальный для Oberland... для Альпийского региона: бывает, строят модерные виллы с большими окнами — и есть исторические дома, там окна крохотные. А здесь старый дом, восемнадцатого века — и такое огромное окно в гостиной. Но зато, конечно, он очень, очень гордится видом...
За окнами быстро двигались клочковатые облака.
Пошёл дождь. Потемнел, почернел ельник на склонах. На фоне гор наискосок снижался маленький винтовой самолётик, помигивал красный сигнал.
— Я думаю, если бы Эрик был местным, он не запланировал бы такую колоссальную комнату. Но он fribourgeois 11, а у нас всё же более мягкие климатические кондиции... Я слышал даже, Эрик хотел выложить пол из плитки — насилу отговорили. Они довольно упрямые, оба брата. К тому же Эрик, конечно, большой патриот: всё-всё должно быть именно так, как он привык во Фрибуре. Хлеб во Фрибуре лучший, лучшая кухня в мире — fribourgeoise *... Но всё-таки здешний альпийский дом, «ферму», он очень любит. Очень гордится камином. Посмотри, сюда может въехать автомобиль. Не лимузин, но средних размеров — вполне... Видишь эти крюки? Здесь подвешивали туши, коптили... А этот буфет — Эрик называет его le buffet rouge, «красный буфет», хотя, сама видишь, он чёрный. Знаешь ли, почему такое несовпадение? Угадай. Он был выкрашен кровью. Раньше использовали для покраски животную кровь... кровь животных — свиней, коров... Очень старая мебель. Эрик рассказывает, что кровь оттирали песком, и всё равно не могли до конца оттереть. Да-да, получается, под этой краской — кровь убиенных животных... А в колбе ещё немало «компотика» для Дмитрия Всеволодовича... что-то он не идёт?..
Федя уже привык к Лёлиному молчанию, но по-прежнему не понимал, нравится ли ей его общество, или она вынужденно его терпит.
Когда один из московских приятелей (кажется, неравнодушный к Лёле) случайно упомянул в разговоре, что Лёле почти двадцать лет, Фёдор слегка удивился. При первом знакомстве ему показалось, что ей не больше шестнадцати. Впрочем, он плохо определял чужой возраст.
У Лёли было чистое, кругловатое, почти детское лицо: круглые щёки, довольно пухлые губы... тем более странно выглядела татуировка (и сама по себе довольно загадочная) на нежной коже.
Пальчики у неё тоже были почти что детские, пухловатые... «Э, ты бы видел, как она рубится,— говорил Федин приятель, и в голосе его звучало нешуточное уважение. — Лёлька киллер реальный... (Киллером, как понял Федя, назывался такой сноубордист, чей стиль катания выделялся — даже на общем фоне — рискованностью и агрессивностью.) Ты б сходил посмотреть?»
Федя, в отличие от своего отца, кататься почти не умел. Большинство швейцарских его сокурсников и коллег по лаборатории буквально с младенчества встали на лыжи; кататься для них было настолько же естественно, как, например, ходить в кедах или в ботинках; нечего было и думать с ними равняться; он и не пытался.
В последний день перед отъездом московских прияте-лей-сноубордистов Федя встретил их в холле гостиницы: «доскеры» возвращались с катания встрёпанные, с красными лицами, с блестящими глазами; некоторые, переступив порог, сразу сбросили куртки и стали похожи на каких-то панцирных и пластинчатых ископаемых. Лёля, которая была меньше всех ростом, напомнила ему черепашку в броне...
— Ну где они наконец?! — воскликнул Федя. — Уже почти пять часов! Я такие богатые записи подготовил... Хочу, чтобы Дмитрий оставил наконец свою позу. Он претендует, как будто не любит народ, к которому принадлежит, — это невероятно... В конце концов, он не монстр, он живой, образованный человек... Неужели он променяет такое богатство на скучный Кипр? Нет, конечно! Я думаю, это поза, игра...
— Жена, — проговорила Лёля сквозь зубы. — Её идея.
— Да? Ты думаешь?.. — недоверчиво переспросил Федя. Ему такое в голову не приходило — но вот, словабыли произнесены — и он сразу подумал: а может быть, правда?
— Без вариантов. Жена командует.
— Мне казалось, напротив: она и глубже, чем он, и тоньше... и неожиданней...
В этот самый момент зазвенели ступеньки, и на лестнице появились Белявские. Анна, раньше укладывавшая причёску с помощью сложной системы заколок, сегодня оставила свободный хвост. Волосы её были влажными, она выглядела моложе.
— Ах, ах, прощенья просим! проспали! — воскликнула она весело. — Прилегли на минутку, смотрю на часы: ой-ё-ёй!..
Белявский молча переводил блестящие глазки с жены на Лёлю, с Лёли на Фёдора.
— Не пообедали, ничего... — посетовала Анна, уже подходя к каминному столику.
— Тогда, может быть, отложить? — вежливо, хотя и с разочарованием, ответил Фёдор. — Лучше уж пообедайте...
— Не успеем, — откликнулась Анна и села. — Дима заказал ужин на шесть. Табльдот. Ой-ёй, мы вас не предупредили?! Фу, какие мы бестолковые. Федя, Лёля, мы вас приглашаем. Федечка, вы обещали мне сказку!
Рассказ о встречах
Когда мне заболеть, у меня подруга в ресторане была, Зина. Мы с ней пятнадцать лет дружили. Касса у нас — всё вместе, друг от друга никогда вот ни копеечки не украли, ничего. И очень она меня любила (ну как подругу), очень.
И вот раз мы сидим, мы обедать с трёх до четырёх за-крывалися. Сидим, а она чё-то приболела (она постарше меня на десять лет). И она говорит: «Рай, — говорит, — если я умру, то я, — грит, — буду стучаться, — (ну, шуткой грит), — стучаться буду к тебе».
Да-а?.. а вот слушай!
Говорит: «Я там без тебя не смогу». «Да ты что, у меня четверо детей! Ты с ума сошла что ли». А у ней тоже трое. Ну, она постарше, у ней дети-то уже все были определённые. А у меня ж Маринка маленькая, я родила-то её поздно. Вот. А она говорит: «Я там без тебя не смогу».
«Зин, да ты чё, очертенела?» — я на неё прям вот так... Ну и всё, вроде шутка и шутка.
А потом она и умерла. Щас уже восемь лет. Ну, я и хоронила, и всё честь по чести, всё, и поминала, и так же вот и пощас: сажуся есть — и маму с папой, и всех там кого поминать своих... Даже не успеешь всех — говорю: помяни, Господи, всех моих сродичей всех по крови. А подружек надо так поминать, именами: и я её, Зинку, всегда поминаю. А то забыла раз помянуть, и... ты слушай, слушай!
Снится она мне, значит, во сне... а так явственно! Я иду вроде бы на свеклу тяпать. Раньше нас посылали на свеклу тяпать, и вот у меня там тяпочка, узелок это с молоком, с яйцами — с собой брали.
И речка. С этой стороны я иду, и девчонки все со мной с ресторана, и мы идём вдоль речки вроде работать. А на том берегу сидит эта Зина, моя подруга, а около неё пустое место на травке. А через это место сидит там — одну у нас соседку муж зарубил топором, Ельку. И вот она, Елька эта, там тоже с ней сидит, её соседка. И там ещё одна женщина умерла, эта, как её... Люба звали, и муж её этот, Эдик.
А Зинка мне прямо так, шумит мне: «Райк! я место тебе берегу, ты чё там ходишь-то?» А я не почувствовала сразу, что она мёртвая-то...
Да! а ноги-то у неё в воде! Ноги у неё в воде, ну, во сне-то... А так явственно! Сидит — и мне прямо так... Я ей: «Зин, да я тут не пройду, глыбако, как я к тебе пойду-то, вода холодная... переплывать — у меня продукты тут, намочу...»
А она: «А вон там немного мосточек обойдёшь, и сюда сразу придёшь».
Я немного шагнула, шаг-два... — и вспомнила: «Ой-й! Она ж мёртвая-то!..» И все соседи сидят — какие уже мертвецы!
И как начну с ней ругаться: «Ты чего ж, говорю, меня зовёшь-то! Тебе чего, мою Маринку не жалко?! она ещё маленькая!»
А она своё: «Я по тебе соскучилась, приходи...» Тут я беру какие-то яйца из сумки, в неё вот так кидаю со злости, кидаю, ругаюся с ней во сне... А она говорит: «Ну и ладно, ну и не надо тогда. Я другую себе тут подругу найду». И очнулась.
А после этого я заболела оч сильно. Я сюсюкаю-то почему. Семь часов операция была, наркоз-то: зубы эти были красивые — всё повыпало, тут
ещё немного держатся, а там золотые повыскочили, там кошмар. Лысая была вся, щас отросло... Я год не вставала, лежала лежачая. Все руки были тут... потом их это... марлей, это... всё в крови у меня было... ох... Мне иконка одна помогла, Казанская божная мать. Или Тихоновская, по-моему... Она даже на столике там у меня была, в больнице на тумбочке, помогла мне, иконка. И видите, как случилось. Как к слову она говорит: «Ой, как же я без тебя, не смогу...» Вроде шутка, а получилось вот так.
