Ведь это она, Анна, ждала Сергея с работы, полная желания и нежности. Готовила ужин, внимательно слушала рассказы о новых планах и проектах. Иногда они даже гуляли вместе, хотя Сергей не любил ходить пешком, называл это пустой тратой времени. Может, он и сейчас шел бы рядом, придерживая ее за локоть, и она ощущала бы тепло его ладони сквозь тонкую ткань плаща. Может быть…
Если бы не тот случай пять лет назад. Если бы не он. «Если бы да кабы, во рту выросли грибы, был бы не рот, а целый огород», — промелькнуло в голове.
Она остановилась у театра Станиславского. Внимание привлекла афиша — «Братья Ч.»
Из дверей театра вышла немолодая пара, что-то бурно обсуждая. Дама аккуратно складывала в сумочку лаковой кожи глянцевые прямоугольники билетов, мужчина горячо говорил:
— А я повторю тебе, что хуже современного искусства может быть только современное искусство!..
— Аркаша, Аркаша, — дама успокаивающе похлопала его по плечу, улыбнулась Анне.
Та улыбнулась в ответ и вдруг обнаружила, что почти забыла, как это делается. Улыбка. Какие при этом задействуются мышцы?
— Надо что-то менять! — сказала она вслух. Решительно открыла тяжелую театральную дверь и прошла к кассе.
Девушка в смешных роговых очках на пол-лица и разноцветных бусах пила чай, прихлебывая из большой кружки.
— Хороший спектакль. Сделали в рамках чеховского фестиваля. И Рядинский в роли Антона Павловича просто бесподобен, — прокомментировала она. На столе перед ней беззвучно завибрировал телефон, девушка подобралась и звонко проговорила в трубку: — Да, дорогой! Да! Не сможешь? А почему? Ой, прости-прости, не достаю! Обещала, и не достаю…
Анна отвела глаза. Было неудобно подслушивать. Девушка плаксиво крикнула в трубку:
— Но ведь мы собирались! Я целую неделю ждала!
Анна вздохнула. Отошла к афише.
Для нее Чехов был еще одним воспоминанием, связанным с дедушкой.
Долгими зимними вечерами в Орле они читали его рассказы и пили чай, непременно с малиновым вареньем, сваренным заботливой Ивангалинной, и говорили, говорили. Иосиф Давыдович любил повторять: «Чехов, как и его герои, страдает оттого, что его идеальные представления о порядочности и совестливости вступают в конфликт с реальностью и человеческой природой». Анне показалось, что она и сейчас слышит голос деда, низкий и певучий.
— Во сколько начало спектакля? — поинтересовалась она у любительницы чая.
— В семь, — ответила та, хрупая печеньем.
Анна взглянула на часы: было два. Ну и замечательно, решила она.
— Дайте билет, пожалуйста, — сказала она и протянула девушке деньги.
— Осталось одно место в пятом ряду, — кассирша подчеркнула голосом слово «одно», явно имея в виду неуместность похода в театр в одиночестве. Анна вспыхнула. Выхватила билет, не сочтя нужным проститься с бестактной девицей.
Вышла наружу. Жадно втянула московский отравленный воздух. Приложила холодные пальцы к горящему лицу. Подумала, что надо с детства, со школы, что ли, преподавать какую-нибудь теорию одиночества, чтобы люди, взрослея, его не боялись. Смотрели смело в лицо, дружили. А то ведь боятся — настолько, что готовы выстраивать между собой и одиночеством заслоны в виде ленивых, скучных, бесцветных будней, пустых разговоров по дорогим телефонным трубкам. Есть отличное английское выражение — Less is more. Переводится примерно так: «Лучше меньше, да лучше». Лучше остаться одной, чем задыхаться с кем-то.
«Одно место в пятом ряду, — повторила Анна зачем-то и сосчитала про себя: — раз, два, три, четыре, пять». Когда-то любое важное событие сопровождалось счетом про себя до пяти, потом это забылось, а сейчас почему-то опять вспомнилось. «Раз, два, три, четыре, пять». Она сделала пять шагов. Резко остановилась.
Пять лет назад осень началась резко и сразу. Уже первого сентября улицы заливает холодный дождь, дети отправляются в школу под зонтиками, я смотрю через мокрое стекло автомобиля. Глаза полны слез. Смаргиваю их ненакрашенными ресницами и прерывисто вздыхаю. Сергей поворачивает ключ зажигания и неожиданно кричит прямо в ухо:
— Ну откуда мне знать, что это мой ребенок?! А?! У нас секса практически не бывает последние полгода! Я постоянно в отъездах! А тут приезжаю — и на тебе!. — Его лицо багровеет. Глаза становятся круглыми, как тарелки. Брови изламываются строго посередине.
Плотнее запахиваю на груди кожаный пиджак цвета теплых сливок. У меня нет сил спорить, опровергать абсурдные домыслы мужа, все это безумие: «не мой ребенок», «не бывает секса», «постоянно в отъездах»… Мне и — самое главное — Сергею прекрасно известно, что ребенок — его и секс — бывает. Может быть, реже, чем хотелось, но достаточно для того, чтобы зачать. Кладу руки на плоский еще живот, пальцы дрожат. Я молчу. Почему беременность вызывает такую реакцию у мужчин? Ведь не они ходят девять месяцев, отекая от излишка жидкости, набирая излишки веса. Не они страдают и корчатся от схваток, сопровождающихся такими болями, что сознание отключается, уступая природе, полностью доверяя ей. А ночью, усталые, с красными от бессонницы глазами, не они встают к ребенку, отдавая ему свою любовь и молоко.
Молчу. Я слишком много говорила последние дни, сначала в женской консультации, когда молодая врач-интерн бесконечно долго заполняла карту, уточняя несущественные детали вроде перенесенных инфекционных заболеваний. Рассказывая излишне многословно о ветрянке и кори, я захлебывалась словами, я была счастлива, но отчего-то с самого начала ощущала свое счастье сугубо временным. Преходящим.
Потом разговор с мужем. Тут я уже в основном слушала. Встретила его в передней, спросила, поужинает ли он вместе со мной, накрыла на стол. «Знаешь, — сказала неожиданно робко, — у нас будет… Я тут ходила в консультацию, и у нас будет…» — «О господи!» — ответил муж и вышел из комнаты. Потом вернулся. Тяжело молчал.
И была ночь. И настало утро. И вот я снова молчу. Автомобиль приветливо рокочет, и в салоне тепло.
— Чертово бабье! — кричит Сергей.
Он не смотрит на меня, не смотрит вперед, не смотрит никуда — или вглубь себя? Внутрь своей головы, вглядываясь в нежные сероватые извилины мозга…
— Чер-р-ртово бабье, — повторяет он, — сговорились вы все, что ли! Второй раз я не допущу такой глупости, слышишь? Не допущу…
Я прекрасно знаю, что Сергей имеет в виду, — своего сына от первого брака, рослого мальчика тринадцати лет; мальчик давно уже живет с матерью в Израиле, в Хайфе, и Сергей не любит говорить на эту тему. Как-то раз я слышала, как на вопрос о детях он ответил малознакомому человеку: «Пока нет». Пока нет. Хороший, умный мальчик, много занимается и планирует поступать в Технион, Изараильский технологический институт. Изобрел то ли новый язык программирования, то ли что-то еще в этом роде, я не разбираюсь.
— Анна, — Сергей снижает тон и пытается говорить даже ласково. — Анна, ты сама подумай. Ну какой ребенок? Все так неопределенно. Завтра останусь без гроша, и что? Будем жить на твою зарплату? — Он смеется и обрывает себя: — Недавно в гостинице книжка попалась. Какая-то сумасшедшая феминистка, но я от скуки пролистал. Сьюзен Зонтаг, слыхала?
Киваю. Конечно.
— Так вот! — голос Сергея опять взлетает и набирает злой силы. — Она болела раком! И говорила, что рак — это дьявольская беременность! Понимаешь? Понимаешь?
— Что я должна понимать? — спрашиваю. Я удивлена.
— Как что? Что беременность презирают даже феминистки…
Наверное, что бы сейчас ни прочел муж, хоть правила дорожного движения, все будет на одну тему.
— К Либерману! В клинику, — продолжает Сергей, ноздри его свирепо раздуваются. — Немедленно! Пусть посмотрит. А мы подумаем. Подумаем… Дьявольская беременность!..
Он переводит дыхание, наконец трогает с места. Я, словно дожидалась этого, рывком открываю дверь, на ходу, без всякого страха, выпрыгиваю. Точнее, выпадаю. Скорость машины еще невелика, но я неловко опираюсь на правую ногу, нога подворачивается, и я приземляюсь в лужу на оба колена сразу, мне мокро и больно. Приду в себя уже в больнице, увижу грязную руку в птичьем сизом оперении, закричу, забьюсь в руках перепуганного Сергея. Рядом нависнет кто-то непомерного роста в белом.
— Кажется, она пришла в себя, — обрадуется Сергей.
Но он ошибется. Приду в себя я еще нескоро. Начавшееся кровотечение остановить не удастся, и через несколько часов измученный дежурством хирург сделает первый надрез на моем бледном животе. Первое слово, которое я услышу, очнувшись от наркоза, будет «гистерэктомия».
