Ренетт надвинулась на меня, но я уже вымахала с нее ростом, и сестра, хоть взвилась не на шутку, поняла, что лучше со мной не связываться.
— Не надо, не говори, — сказала она вкрадчиво. — Хочешь, я пойду с тобой сегодня на рыбалку? А можем взобраться на Наблюдательный Пункт, журналы почитать.
Я повела плечом:
— Можно. А где ты это взяла? Ренетт заглянула мне в глаза:
— Пообещай, что никому не скажешь!
— Обещаю. — Я плюнула себе в ладонь.
После некоторого раздумья она сделала то же. Мы скрепили нашу сделку обслюнявленным рукопожатием.
— Ну ладно. — Ренетт уселась на краю кровати, поджав под себя ноги. — Это в школе, весной. Был у нас такой учитель латыни, мсье Тубо. Кассис зовет его мсье Тупей, потому что, кажется, он парик носит. Он постоянно к нам придирался. Это он заставил однажды весь класс простоять целый урок. У нас все его ненавидели.
— Это что, учитель тебе дал? — недоверчиво спросила я.
— Да нет же, дурочка. Слушай дальше. Так вот, боши заняли у нас коридоры среднего и нижнего этажа и классы, которые выходят во двор. В общем, расквартировались. И муштровку проводят.
Про это я знала. Старое школьное здание, расположенное вблизи от центра в Анже, с его просторными классными комнатами и закрытыми площадками для игр идеально подходило для этих целей. Кассис рассказывал, что немцы там проводят учения в серых тупорылых противогазах и что глазеть не позволяется, приказано на этот момент плотно закрывать ставни окон, выходящих во двор.
— Но некоторые у нас все же подглядывали, припадали глазом к щелке между ставнями, — говорила Ренетт. — На самом деле ничего особенного. Просто маршируют без конца взад-вперед и орут по-немецки. Не понимаю, что тут запретного.
Она презрительно усмехнулась.
— В общем, однажды старик Тупей нас за этим делом застукал. Прочел длиннющую лекцию — Кассису, мне и еще… а ладно, ты все равно их не знаешь. Сказал, что лишает нас положенного в четверг выходного. Надавал кучу всяких заданий по-латыни. — Она зло скривила губы: — Уж ему-то нечего из себя святого корчить. Сам за бошами подсматривал. — Она дернула плечиком и продолжала уже более весело: — Словом, нам после удалось ему отомстить. Старик Тупей живет при коллеже, его комнаты рядом с мальчишечьей спальней, и Кассис как-то раз, когда того не было, к нему зашел и — что бы ты думала?
Я повела плечами.
— У него там оказался приемник под кроватью. Ну, этот, длинноволновый. — Тут Ренетт, внезапно смешавшись, осеклась.
— Ну и?.. — Я смотрела на маленький золотой цилиндрик у нее в руках, пытаясь обнаружить связь.
Ренетт улыбнулась до противности по-взрослому.
— Нам, понятно, не следует иметь дело с бошами, но нельзя же все время обходить их стороной, — заметила она важно. — Ведь же постоянно с ними сталкиваешься, то у ворот, то в Анже, когда в кино ходим.
Я отчаянно завидовала Рен-Клод и Кассису, что им разрешается по четвергам ездить на велосипедах в центр города и ходить в кино или в кафе. Я сморщила нос:
— Ты рассказывай, рассказывай!
— А я что делаю? — вскинулась Ренетт. — Ну тебя, Буаз, потерпеть не можешь! — Она поправила волосы. — Так вот, иногда приходится с немцами общаться. Среди них попадаются и хорошие. — Опять та же улыбочка. — Бывает, даже очень. Уж куда приятней, чем старик Тупей!
Я равнодушно повела плечами.
— Короче, один из них дал тебе помаду, — сказала я презрительно.
Подумаешь, дело какое. Вполне в духе Ренетт раздувать бог знает что из ерунды.
— Мы им сказали — ну, так, одному, как бы вообще, — про Тупея и про его радио. — Тут Ренетт почему-то покраснела, щеки заалели, как пионы. — Он нам и дал помаду, еще сигареты для Кассиса, ну и всякое разное. — Теперь она тараторила быстро, без перерыва, глаза горели. — А потом Ивонн Крессоннэ сказала, что видала, как они зашли в комнату к старику Тупею, забрали приемник и его вместе с собой, и теперь вместо латыни у нас еще один урок географии с мадам Ламбер, а что с ним — никто не знает.
Она подняла на меня глаза. Помню, они у нее были почти золотистые, цвета кипящего сахарного сиропа, когда он только начинает застывать.
— Не думаю, чтобы что-то серьезное, — сказала я, слегка поразмыслив. — Ведь не пошлют же они из-за радио такого старика на фронт.
— Нет, конечно же нет! — подхватила Ренетт с необычной поспешностью. — И потом, ведь он не имел права хранить у себя приемник, правда?
Я согласилась, что не имел. Хранить приемник было не положено. Учитель должен был это знать. Рен смотрела на помаду, перебирая ее в пальцах нежно, любовно.
— Так ты не скажешь? — Она ласково взяла меня за плечо. — Ведь не скажешь, да, Буаз?
Я отстранилась, машинально потирая плечо в том месте, где она коснулась. Я всегда терпеть не могла всякие нежности. Я спросила:
— Вы с Кассисом часто видитесь с немцами? Сестра повела плечом:
— Иногда.
— И что еще им выкладываете?
— Ничего не выкладываем, — быстро сказала Ренетт. — Просто так болтаем. Послушай, Буаз, ты никому не скажешь?
Я улыбнулась:
— Ну, может, и не скажу. Не скажу, если ты кое-что для меня сделаешь.
Она пристально взглянула:
— Что именно?
— Хочу как-нибудь с тобой и Кассисом прокатиться в Анже, — сказала я хитро. — В кино, в кафе сходить, ну и вообще. — Я помолчала, чтоб увидеть, какое впечатление произвели на нее мои слова. Глаза Ренетт, как острые, блестящие лезвия, впились в меня. — А нет, — продолжала я с самым невинным видом, — тогда пусть мать узнает, что вы водитесь с теми, кто убил нашего отца. И еще шпионите для них. Врагов Франции. Посмотрим, что она на это скажет.
Ренетт пришла в явное смятение:
— Буаз, ты же обещала!
Я с важным видом замотала головой:
— Мало ли что, это мой патриотический долг.
Должно быть, мои слова задели ее за живое. Ренетт побледнела. Хотя для меня эти слова ничего особенно не значили. Никакой враждебности к немцам я не чувствовала. Даже когда говорила себе, что они убили отца, что его убийца, может, даже находится здесь, прямо здесь, в Анже, всего в часе езды на велосипеде по этой дороге, что он пьет «Gros-Plant» где-нибудь в табачном баре и курит сигареты «голуаз». Образ был ярок в сознании, но при этом лишен жизненной силы. Возможно, потому, что лицо отца уже почти стерлось в памяти. Возможно, это было связано с тем, что дети редко участвуют в столкновениях взрослых, а взрослые редко понимают внезапные приступы необъяснимой агрессии, внезапно возникающие у детей. Тон у меня был важный, осуждающий, но цель моя не имела ни малейшего отношения ни к моему отцу, ни к Франции, ни к войне. Я хотела, чтоб они меня снова приняли в свою компанию, чтоб отнеслись как к большой и умеющей хранить секреты. И еще я хотела в кино, хотела увидеть Лорел и Харди или Белу Лугоши или Хамфри Богарта, хотела сидеть в мерцающей тьме между Кассисом и Рен-Клод, хорошо бы с кулечком жареной картошки в кулаке или с кусочком лакрицы.
Ренетт покачала головой.
— Ты спятила, — сказала она наконец. — Знаешь же, мать ни за что не отпустит тебя в город одну. Ты еще маленькая. И потом…
— Зачем одну? Я могу проехаться на твоем или Кассисовом багажнике, — упрямо гнула я.
Сестра брала материн велосипед, а Кассис ездил в школу на отцовском — неуклюжей черной махине.
Пешком до города было слишком далеко, а без велосипедов они вынуждены были бы жить в пансионе при школе, как многие деревенские дети.
— Скоро занятия кончаются. Могли бы все вместе прокатиться в Анже, в кино пойти, по городу пошататься.
Сестра упиралась:
— Она заставит нас сидеть дома и вкалывать на ферме. Вот увидишь. Она вечно злится, если кто-то развлекается.
— В последнее время ей столько раз мерещился апельсиновый запах, — прагматично подметила я. — По-моему, она и не заметит. Удерем — и все. В таком состоянии она и не сообразит.
Это оказалось легко. Уговорить Рен обычно ничего не стоило. Пассивность пришла к ней с возрастом, природное лукавство и отзывчивость до поры смягчали ее склонность к лени, если не сказать больше. Повернувшись ко мне, она точно пригоршней песка запустила в меня свой последний жалкий довод:
— Ты сумасшедшая!
В те дни все, что бы я ни делала, казалось Рен безумством. Безумство плыть под водой, скакать на одной ножке на самом верху Наблюдательного Пункта, перечить, уплетать зеленые фиги или незрелые яблоки.
Я упрямо тряхнула головой:
— Плевое дело. Можешь на меня положиться.
Сами видите, все началось с невинных намерений. Никто из нас никому не желал зла, и все же сидит во мне, в самой глубине, по сей день камнем что-то, и оно неумолимо помнит, ясно и четко. Моя мать почуяла опасность задолго до нас. Я была отчаянная и взрывная, как порох. Она это знала, и в свойственной ей необычной манере пыталась меня защитить, не отпускала от себя, даже если хотела оттолкнуть. Она знала больше, чем я предполагала.
