Помолчали немного. Я сказал, мне хотелось бы вас сфотографировать.
— Зачем?
Ну, вы, как говорится, фотогеничны.
Она глаза опустила. Потом говорит:
— Хорошо. Если вам так хочется. Завтра.
Это меня ужасно взволновало. Все изменилось. Дела шли на лад. Тут я решил, что пора ей уже отправляться вниз. Она и не возразила ничего, только плечами пожала, дала мне заклеить ей рот, и все прошло хорошо, как и раньше.
Ну, когда мы спустились, ей захотелось чаю (она меня упросила купить ей особый, китайский). Я отклеил пластырь, и она вышла в наружный подвал (со связанными руками) и посмотрела, где я готовил ей еду и всякое такое. Мы не разговаривали. Было хорошо. Чайник, закипающий на плите, и она здесь, рядом. Конечно, я не спускал с нее глаз. Когда чай был готов, я спросил, кто будет за матушку, я?
— Ужасающее выражение!
Чего в нем такого ужасного?
— Оно — как те ваши дикие утки. Мещанское, устаревшее, мертвое, оно… Оно затхлое и тупое и ничего не выражает. Неужели вы сами не чувствуете? Почему просто не спросить, кто будет разливать чай?
Тогда лучше вы будьте за матушку.
И так странно, она улыбнулась, вроде вот-вот рассмеется, но вдруг отвернулась и ушла к себе в комнату, я за ней, с подносом. Она налила чай в чашки, но видно было, чем-то я ее рассердил. На меня и не глядит.
Я не хотел вас обидеть, говорю.
— Я о своих подумала. Вряд ли они сейчас могут пить вкусный чай и улыбаться друг другу.
Всего четыре недели, говорю.
— Не нужно напоминать мне об этом!
Ну, типично по-женски. Непредсказуема. То улыбается, то злобится.
Вдруг говорит:
— Вы отвратительны. И я с вами становлюсь такой же отвратительной.
Это ненадолго.
Тут она такое сказала, я и не слышал никогда, чтобы женщина такое сказала. Меня прямо передернуло.
Я ей говорю, мол, не люблю таких выражений. Это отвратительно.
Тогда она повторила еще раз, да криком. Иногда просто невозможно было уследить за сменой ее настроений.
На следующее утро она была в норме, хоть и не подумала извиниться. Ну, и две вазы, которые у нее в комнате стояли, валялись разбитые на ступеньках, когда я открыл дверь. Как всегда, когда я вошел с завтраком, она уже встала и ждала меня.
Ну, перво-наперво ей потребовалось узнать, разрешу я ей увидеть дневной свет или нет. Я сказал, мол, на улице все равно дождь.
— Почему бы мне не выйти в тот, другой подвал и не походить там. Мне нужно хоть немного двигаться.
Мы здорово поспорили. Ну, в конце концов договорились, что, если ей так надо там ходить именно днем, придется рот ей заклеивать. Я не мог рисковать, вдруг кто-нибудь окажется позади дома… Вряд ли такое могло случиться, и ворота в сад, и ворота к гаражу всегда были на запоре. Но ночью достаточно было бы связанных рук. Сказал ей, не могу обещать, что разрешу принимать ванну чаще чем раз в неделю. И никакого дневного света. Думал, она снова надуется, но она, видно, поняла, что дуйся не дуйся, ничего не получится; так что пришлось ей принять мои условия.
Может быть, я был с ней слишком строг. Погрешность была в сторону строгости. Но приходилось соблюдать осторожность. Например, к концу недели, в выходные, движение по дороге усиливалось. Было больше машин, особенно в хорошую погоду, каждые шесть минут проезжала машина. Часто, проезжая мимо дома, замедляли ход, возвращались, чтоб рассмотреть получше, у некоторых даже хватало нахальства просунуть фотоаппарат сквозь решетку ворот и фотографировать. Так что в выходные я вообще ее из комнаты не выпускал.
Как-то раз я только-только выехал из ворот, собирался в Луис, какой-то человек — тоже в машине — меня остановил. Не я ли — хозяин этого дома? Такой ужасно культурный, ни слова не разберешь, будто у него слива в глотке застряла, из тех, у кого мохнатая лапа имеется там, наверху. И пошел распространяться про этот дом и что он пишет статью в журнал, и чтоб я разрешил ему тут пофотографировать, и особенно снять тайную молельню.
Нет тут никакой молельни, говорю.
— Но, мой милый, это же фантастика! Молельня упоминается в истории графства! В десятках книг!
А, вы имеете в виду тот старый подвал, говорю, вроде до меня только дошло. Он завален. Замурован.
— Но это же исторический памятник, охраняемый государством. Вы не имеете права.
Я говорю, ну она же никуда не делась, просто ее теперь не видно. Это сделали еще до меня.
Тогда ему понадобилось осмотреть дом внутри. Я сказал, что очень спешу. Он еще раз приедет, пусть я назначу день. Ну, я не согласился. Сказал, не могу, очень много просьб поступает. А он все пристает, все вынюхивает, даже пригрозил, что получит от Общества охраны исторических памятников (есть и такое общество?) ордер на осмотр, они, мол, его поддержат, да так распалился, грозный такой и в то же время хитрый, скользкий какой-то. Ну, в конце концов он уехал. Это все, конечно, был чистый блеф, но приходится и такое принимать в расчет.
В тот вечер я сделал несколько снимков. Совсем обычных, как она сидит и читает. Очень хорошо получилось.
Примерно тогда же она нарисовала мой портрет, в порядке обмена любезностями. Пришлось сидеть в кресле и смотреть в угол. Полчаса просидел, а она рисунок порвала, я и остановить ее не успел. (Она часто рисунки рвала, думаю, сказывалась ее художественная натура.) А мне бы понравилось, говорю. Ну, она даже не ответила, только сказала:
— Не двигайтесь.
Время от времени говорила что-нибудь. Большей частью замечания личного характера.
— Вас очень трудно передать. Вы безлики. Все черты неопределенные. Я не имею в виду вас лично, я говорю о вас лишь как об изображаемом предмете.
Потом говорит:
— Вы не некрасивы, но у вас мимика неприятная и некоторые черты… Хуже всего нижняя губа. Она вас выдает.
Я потом наверху долго на себя в зеркало смотрел, но так и не понял, что она хотела сказать.
Иногда вдруг задаст вопрос — как гром с ясного неба:
— А вы верите в Бога?
Не очень.
— Да или нет?
Не думаю об этом. Не вижу, какое это может иметь значение.
— Это вы заперты в подвале, — говорит.
А вы верите? — спрашиваю.
— Конечно. Я же — существо одушевленное.
Я хотел продолжить разговор, только она сказала, хватит болтать.
Жаловалась на свет:
— Все из-за искусственного освещения. Не могу рисовать при нем. Оно лжет.
Я знал, к чему она подбирается, и рта не раскрыл. Потом опять, может, и не в тот раз, когда она меня в первый раз рисовала, не помню точно, в какой день, вдруг заявляет:
— Повезло вам, что вы своих родителей не знали. Мои не разошлись только из-за сестры и меня.
Откуда вы знаете?
— Мама мне говорила. И отец тоже. Мать ведь у меня дрянь. Сварливая, претенциозная мещанка. И пьет к тому же.
Слышал, говорю.
— Никого нельзя было в дом пригласить.
Мало приятного, говорю.
Она быстро на меня взглянула, но я сказал это вовсе не саркастически. Рассказал ей, что мой отец пил, и про мать тоже.
— Мой отец — человек слабый, безвольный, хоть я его очень люблю. Знаете, что он мне как-то сказал? Сказал, не могу понять, как у таких плохих родителей могли вырасти такие чудесные дочки. На самом деле он, конечно, имел в виду сестру, а не меня. Она по-настоящему умная и способная.
Это вы по-настоящему умная и способная. Ведь это вы получили повышенную стипендию.
— Я — просто хороший рисовальщик, — говорит. — Я могла бы стать способным художником, но великий художник из меня никогда не выйдет. Во всяком случае, я так считаю.
Кто может сказать наверняка?
— Я недостаточно эгоцентрична. Я — женщина, мне нужна опора.
Не знаю, с чего вдруг, резко изменила тему разговора. Спрашивает:
— Может, вы — гомик?
Конечно, нет, говорю и, конечно, краснею.
— Ничего позорного в этом нет. Даже среди очень хороших людей есть гомосексуалисты. — Потом говорит:
— Вы хотите, чтобы я была вам опорой. Я чувствую. Думаю, это связано с вашей матерью. Наверное, во мне вы ищете свою мать.
Не верю в эту чепуху, отвечаю.
— Мы не сможем быть вместе. Ничего не получится. Нам обоим нужна опора.
Вы могли бы опереться на меня… В смысле финансов.
— А вы на меня — во всем остальном? Не дай Бог! — Потом:
— Ну вот, — говорит и протягивает рисунок. Здорово получилось, я здорово удивился, до того похоже. На портрете я выглядел вроде как-то достойнее, красивее, чем в жизни.
Не сочли бы вы возможным продать это? — спрашиваю.
— Не думала, но, пожалуй, соглашусь. Двести гиней.
Хорошо.
Опять быстро на меня взглянула.
— И вы бы заплатили за это двести гиней?
Да. Ведь это вы нарисовали.
— Отдайте.
Я отдал ей портрет и опомниться не успел, смотрю, она пытается его разорвать.
Пожалуйста, не надо, говорю.
Она остановилась, но портрет уже был надорван.
