- До свиданья! - сказал он, протягивая руку.
- До свиданья!
- Прощай, Сидни!
Пресли поцеловал девочку, на миг задержал руку миссис Дайк в своей; потом вскинул на плечи дорожный мешок, сошел с веранды и, вскочив на лошадь, поехал прочь из Лос-Муэртоса, чтоб больше уже никогда сюда не возвращаться.Скоро он был уже на шоссе. Вдали, по левую сторону от него, виднелось несколько строений, принадлежащих раньше Бродерсону. Теперь они перестраивались, чтобы отвечать требованиям современного сельского хозяйства. Какой-то человек вышел из калитки - без сомнения, это был новый владелец. Пресли свернул в сторону и поехал дальше на север, мимо водонапорной башни и знакомой шеренги тополей.
Вот и трактир Карахера. Здесь все было по-прежнему. Трактир - непременная принадлежность любого режима - легко выдержал шторм; как и прежде, под навесом стояли запыленные пролетки и дрожки, и, проезжая мимо, Пресли услышал громкий голос Карахера, как всегда, проповедовавшего войну на уничтожение.
Боннвиль Пресли объехал стороной. У него не было никаких воспоминаний, связанных с этим городом. Свернув с шоссе, он пересек северо-западную окраину Лос-Муэртос и железнодорожное полотно и поехал по Верхней дороге; скоро он добрался до Эстакады, а потом и до усадьбы Энникстера, где царили тишина, безлюдье, мерзость запустения.
Все вокруг пребывало в оцепенении. Ни звука, ни шороха. Заржавевший ветряк на скелетоподобной башне артезианского колодца недвижим; огромный амбар пуст; окна в усадебном доме, кухне и сыроварне заколочены досками. Возле сломанных ворот на дереве прибита доска, крашенная белой краской; на ней трафаретными буквами было выведено:
ВНИМАНИЕ!
Проход закрыт. Лица, оказавшиеся в пределах этого владения, ответят по всей строгости закона.
Управление ТиЮЗжд.
До холмов, где брал начало Бродерсонов ручей, Пресли добрался, как и рассчитывал, уже под вечер. Лошадь с трудом одолела подъем на самый высокий холм и, достигнув вершины, он обернулся и долго смотрел в последний раз на раскинувшуюся внизу долину Сан-Хоакин. В воображении его, уходя далеко ля горизонт, одна за другой возникали все фермы этой долины. Перед мысленным взором расстилались безбрежные дали, опаленные зноем, трепетные, светящиеся под огненным солнечным оком. Сейчас, после уборки урожая, разродившаяся от бремени земля-матушка, получив после всех усилий и мук передышку, спала крепким, мирным сном - милостивая, бессмертная, могучая, всем народам кормилица.
И, глядя на все это, Пресли вдруг отчетливо понял истинный смысл и важность воспроизводства плодов земных. На какое-то мгновение он приблизился к пониманию смысла жизни. Люди ничтожны, они - крошечные существа, поденки, которые живут один лишь день и не оставляют по себе никакой памяти. Ванами сказал однажды, что смерти нет, но Пресли на миг почувствовал, что продвинулся в своем понимании еще дальше, словно вдруг приобщился к великой тайне бытия: люди - ничто, смерть - ничто, жизнь - ничто; существует лишь СИЛА - та СИЛА, которая дает жизнь людям и вытесняет их из нее, чтобы освободить место для следующих поколений. СИЛА, которая заставляет пшеницу расти и спеть, чтобы, собрав зерно и ссыпав его в закрома, люди могли освободить место для следующего урожая.
В этом и заключается тайна мироздания, великое чудо воспроизведения; и постоянная плавная смена времен года, и соразмеренный с этим ритм движения небесных тел - все это часть нескончаемой симфонии воспроизведения, подчиненной четким колебаниям гигантского маятника, который приводит в действие не знающий преград механизм - изначальная Сила, ниспосланная людям самим Господом, бессмертная, спокойная, несокрушимая.
Он стоял, глядя сверху на широкую долину, и вдруг увидел вдалеке человека, который шел в направлении Сан-Хуанской миссии. Оттуда, где находился Пресли, человек казался крохотным, но в походке его определенно было что-то знакомое; кроме того, Пресли показалось, что он идет с непокрытой головой. Пресли пришпорил лошадь. Вне всякого сомнения это был Ванами, и вскоре Пресли, спускаясь вниз путаными тропами, которые протоптали к Бродерсонову ручью коровы, нагнал своего приятеля.
И сразу же Пресли заметил в Ванами резкую перемену. Лицо егс по-прежнему было аскетично, лицо провидца, лицо библейского пророка из пастухов, но тень великой печали, давно уже не сходившая с него, исчезла; горе, казавшееся ему безысходным, ушло, вернее, потонуло в ликовании, которое, подобно солнцу на заре, излучали его глубоко посаженные глаза и все его смуглое лицо со впалыми щеками. Они разговаривали, пока не село солнце, но на вопрос Пресли, в чем причина такой перемены, Ванами ответа не дал. Только раз за все время беседы позволил он себе коснуться этой темы.
- Смерть и печаль мало что значат,- сказал он.- Они преходящи. Жизнь должна стоять выше смерти, радость - выше печали. Иными словами, ни смерти, ни печали в природе нет. Это всего лишь отрицательные категории. Жизнь - категория положительная. Смерть это отсутствие жизни, как ночь - отсутствие дня; а раз это так, то нет такого понятия как смерть. Есть только жизнь и приостановление жизни, которое мы по глупости называем смертью. «Приостановление», говорю я, а не прекращение. Я не хочу сказать, что жизнь возвращается. Она никогда не покидает нас. Она просто существует. В иные периоды она прячется в потемках, но разве ж это смерть, исчезновение, полное уничтожение? По-моему, благодарение Богу, это не так. Разве пшеничное зерно, спрятанное на определенный срок во мраке, мертво? Зерно, которое нам кажется мертвым, снова возрождается. Но как? На месте одного зерна появляется двадцать. Так и всякая жизнь. Смертно лишь то, что лишнее в жизни: печаль, всякая неправда, всякое зло. Добро, Пресли, никогда не умирает. А вот зло умирает; жестокость, угнетение, себялюбие, алчность - все это смертно. Но благородство, любовь, жертвенность, щедрость, искренность, как бы мизерны ни были, как бы трудно ни было их распознать, слава Богу, бессмертны и будут жить вечно. Ты подавлен, повергнут в уныние тем, чему свидетелем оказался в этой долине, тебя гнетут мысли о безнадежности борьбы, о безысходности отчаяния. Но конец еще не наступил. Что остается, когда все кончено, когда мертвые похоронены и сердца разбиты? Взгляни на это с вершины человеческой мысли. «Наибольшее благо для наибольшего числа людей». Что остается? Люди гибнут, развращаются, сердца рвутся на части, но ведь что-то остается незыблемым, неприкосновенным, неоскверненным. Пытайся отыскать это - не только в данном случае, но при любом крутом повороте истории,- пытайся и, если твой кругозор достаточно широк, ты убедишься, что, в конечном счете, побеждает всегда добро, а не зло.
Наступило длительное молчание. Пресли, поглощенный новыми мыслями, не нарушал его, и тогда снова заговорил Ванами.
- Я думал, что Анжела умерла,- сказал он.- Я тосковал на ее могиле, оплакивал ее смерть, не мог смириться с тем, что она тленна. Но она вернулась ко мне, еще более прекрасной, чем когда-либо прежде. Не спрашивай меня ни о чем. Облечь в слова эту историю, эту чудесную сказку было бы, на мой взгляд, кощунством. Довольствуйся этим. Анжела вернулась ко мне, и я счастлив.
Он встал; на прощание они крепко пожали друг другу руки.
- Мы, вероятно, никогда уже больше не встретимся,- сказал Ванами,- и, поскольку слова, которые я тебе сейчас скажу, последние, что ты услышишь от
меня, постарайся запомнить их, потому что я знаю, что говорю истину. Зло недолговечно. Никогда не суди обо всем цикле жизни по одному ее сектору. В целом жизнь неплохая штука.
Он повернулся и быстро зашагал прочь. Пресли остался один; задумавшись и понурив голову, проезжал он знакомыми полями уже поспевшей, но еще не сжатой пшеницы, стараясь не глядеть по сторонам.
Ванами же, напротив, всю ночь бродил по окрестностям, заходил во двор, где сгрудилось несколько покинутых строений, составлявших усадьбу Энникстера, продирался сквозь не убранную шуршащую пшеницу на полях Кьен-Сабе, блуждал по склонам холмов в северной части ранчо, брел бережком то одной извилистой речонки, то другой. Так миновала ночь.
И вот наконец рассвело, и утро пробудилось во всей своей красе. Разгоравшаяся заря сияла и искрилась радостью, воздушные, чистые облака нежно розовели, а потом разгорелись вдруг ярким пламенем, когда солнце выкатилось из-за горизонта и посмотрело сверху вниз на землю, словно око самого Бога Саваофа. В эту минуту Ванами стоял по грудь в пшенице в отдаленном уголке ранчо Кьен-Сабе. Он повернулся лицом на восток, навстречу прекрасному светозарному дню, и его безмолвный призыв полетел над полями золотистой пшеницы в царство цветов.
Отклик не заставил себя ждать. Он летел навстречу Ванами. В цветочном хозяйстве уже давно завяли и осыпались все цветы,- опаленные летним солнцем, засохшие, они оставили после себя горсти семян, которые лягут на будущее лето в почву и снова расцветут роскошными цветами. Цветочное хозяйство сейчас не поражало яркостью красок. Розы, лилии, гвоздики, гиацинты, маки, фиалки, резеда - всего этого как ни бывало. Маленькая долина вовсе поблекла. Там, где ранним летом все благоухало, не осталось никаких запахов. Под слепящим солнечным светом земля у подножия холма выглядела голой, бурой, некрасивой. Таинственное очарование этого места исчезло, а с ним исчезло и Видение. Потому что то, что приближалось сейчас к Ванами, отнюдь не было игрой его воображения, его мечтаний, его грез. Это была Явь, это была Анжела, во плоти, живая, здоровая, осязаемая, покинувшая наконец пределы цветочного царства. Сказка улетучилась, но то, что он видел перед собой, было лучше всякой сказки. Не видение, не греза, а она сама. Кончилась ночь, но взошло солнце; увяли цветы, но на смену им пришла пшеница, могучая, жизнестойкая, великолепная.
