Гурам Дочанашвили - Только один человек

— Тогда чего ж вы хотите от меня?

Гость порывисто вскинул голову:

— Эак я, славный благородством и справедливостью, и не подо­бает мне становиться зятем разбойника.

Да как он смеет!.. Однако стерпел:

— А ты и не становись им.

Тут гость впервые склонил голову:

— Что поделаешь, — тихо проговорил он, — я очень ее люблю!

От этих последних слов Скирона бросило в ярость. Он поднялся и предстал перед пришельцем во всей своей могучей стати:

— Такая уж у тебя с нею любовь, или как там это называется, или ты скорее поднялся сюда, чтоб на всякий случай удостовериться собственными глазами, а?

— Да, — сказал Эак, глядя на него в упор.

— И чтоб самому докопаться до правды, так?

— Верно.

— Может-де, я не таков, как говорят люди, да?

— Да, может и не таков.

— Пойдем-ка.

Он вел его туда!..

Подплыв к берегу, исполинская голодная черепаха с трудом повела косыми глазами далеко вверх, на гребень утеса, — там стояли двое. Над ними, сильнее обычного взмахивая крыльями, металась та странная птица — журавль...

День был солнечный-пресолнечный, и море вовсю искрилось.

— Вот это все, — Скирон сильной рукой очертил пространный круг, вместивший в себя небо, море, землю, — тебе нравится, Эак?

— Да.

— А мне — очень. И знаешь ли, чего я хочу?

— Нет.

— Я очень хочу, чтобы все это сохранилось.

Стоя на вершине высокой скалы, Скирон говорил:

— Все это для нас, Эак. Но если всему этому суждено когда-нибудь погибнуть, виной тому будем опять-таки мы, люди. И если что погубит этот мир, то лицемерие, честолюбие и, представь себе, страх. Вот таких-то из ступивших на этот мой маленький клочок земли я и сбрасываю; поверь мне, это лучше для них же самих — меньше успеют совершить грехов.

— Но кто облек тебя таким правом... — робко вопросил гость.

— Не знаю, знаю только то, что когда-нибудь все это будет осквернено честолюбием, лицемерием и страхом. Как знаю и то, что приносящее горькие плоды дерево следует срубить и предать огню.

— А если попадется не лицемер и не трус... Как с ними?

— Таких я отпускаю.

С затаенным сомнением глядел на него притихший Эак, один из судей тогдашнего загробного мира.

— Потому-то ты и предлагаешь путникам помыть тебе ноги?

— Именно. Для искуса.

— И что же, моют?

— Большинство.

— Аа... ноги у тебя бывают грязные?

— Нет. Никогда.

— И... тебе это доставляет удовольствие?

— Что?

— Когда тебе моют ноги?

— Нет, их прикосновения мне омерзительны, как слизь Горгоны.

— А тех немногих, что тебе сопротивляются, отпускаешь?

— Даже подношу дары, если что у меня найдется.

Собираясь с мыслями, Эак потер пальцами лоб, но Скирон повелительно вскинул ладонь:

— Теперь дай и мне спросить! Кто сейчас у вас самый прослав­ленный герой?

— Кто? Вопиящий на поле брани Тесей.

— Что он совершил за последнее время?

— Похитил саму Антиопу, царицу амазонок. Решив вернуть свою царицу, бесстрашные амазонки вторглись в Аттику, и даже ворвались в сами Афины, где у холма Ареопага развернулась жесто­кая битва. Афиняне, предводительствуемые Тесеем, изгнали амазонок из Афин, и они вынуждены были вернуться к себе на родину. Но в бою пала мужественно сражавшаяся полногрудая Антиопа.

— Ее сразил Тесей?

— Нет, на стороне афинцев воевала бесстрашная стройноногая Антиопа.

— Против своих спасителей?

Эак, несколько подумав, смущенно сказал: — Да.

— Так, с этой войной все понятно, что правда, то правда, — усмехнулся Скирон, и вдруг лицо у него нахмурилось: — А этот ваш знаменитый герой еще не успел обесчестить малолетнюю Елену?

— Какую Елену?

Журавль — вещее существо — усиленно захлопал своими краси­выми белыми размашистыми крыльями.

— Она ещё родится и, обольщенная вашим непревзойденным героем, с детских лет приохотившись к мужчинам, пойдет по рукам. И конечно же, она будет неверна мужу, и из-за ее измены прольются реки крови троянцев и ахейцев. И хоть во всем станут винить ваших богов, знай, Эак, что то беспримерное кровопролитие будет во многом делом рук Тесея, ибо все вы, люди, связаны между собой незримыми нитями единой сети, потому-то я, по мере сил своих и избавляю вас от недостойных; у каждого из нас свое поле деятельности, здесь действую я, одинокий борец.

Потрясенно глядел на него Эак, узревший в его глазах какой-то несказанный свет.

— Божественный Скирон, неужто ты тот, кому дано проницать души людские?

— Ты сказал.

Эак, преклонив колено, простер к нему с мольбою руки:

— Я заклинаю тебя, пророк и всевидец, отдай мне в жены свою единственную дочь.

Скирон опустил руку на его плечо:

— Так и быть, бери, Эак. И да сопутствует вам счастье.

И помог ему перебраться.

Госпожа вседетства, великая синьора Анна, Маньяни. Большая, оказывается, егоза и проказница в детские годы, Вы родились в своем Риме, где-то близ Кампидоглио (не знаем, что это такое, но звучит приятно), откуда, говорят, прекрасно виден Палатин. В семье вас было восемь человек. Вы, единственный в семье ребенок, пять Ваших молодых тетушек, одна бабушка и един­ственный же в семье мужчина, Ваш дядя, которого, разумеется, звали Романо и которому нельзя от души не посочувствовать — каково-то ему приходилось в руках семи безудержных словометательниц... И хотя всем вам было в привычку и с ним подурить и поку­ролесить, Вы, в своем представлении, отличали его от всех. И Вам, надежде семьи, было предоставлено самое почетное место за сто­лом — между дядей и бабушкой. Ребенок, Нанетта... Впрочем, ба­бушка, единственйая из всех, звала Вас Анной.

Итальянцы, не правда ли, самый говорливый народ, в особен­ности, римляне, но Ваша бабушка посадила бы с легкостью в карман добрую половину Рима. Как вы с ней любили друг друга... Для Вас главнейшая из всех на всем белом свете, Ваша бабушка, — «Ангел! Пламень! Доброта!» — была «маленькая, совсем маленькая, ма­люсенькая... Она была огромная». И если Вы всему предпочитали ее смех, то она и один Ваш волосок не променяла бы на всех своих пятерых дочерей с сыном Романо в придачу; ей бы только побыть с Вами одной; и Вы с нею, самая большая и самая маленькая, частень­ко убегали из дому и бродили, бродили, бродили по Риму.

Скульпторы, — и к тому же чьи! — фонтаны, Колизей... Дворцы и арки, пантеоны, Форум, оказывается... церкви и храмы, сколько одних только Санта-Марий; и Сан-Пьетро, расписанный, оказывает­ся, рукою самого Микеланджело... Черепица, камень, мрамор... Одна свечечка... Площади с прошлым... улицы, полные итальянцев, но до них ли вам было, когда вы оставались вдвоем! Бабушка просила: «Спой мне что-нибудь, Анна...» и Вы, из уважения к ней, сразу же раскрыв рот, затягивали ее любимую песенку: «Реджинелла, Реджинелла, пиччина адората...» — «Попой еще, Анна...» И Вы снова пели; а вскоре и сама бабушка уже подтягивала; так вы и шли с ней, причудницы, напевая, по городу Риму. Потом гордая Ваша бабушка приостанавливалась, начинала копаться в сумочке, а через неко­торое время с просветленным лицом наблюдала, как Вы, уткнувшись носом в пирожное и прикрыв от наслаждения глаза, поглощаете это пышное и сладкое блаженство...

Анна... Нанетта... Но Ваша грусть от непривычного одиночест­ва... Лежа темными ночами на своей узкой кровати, Вы так горько-прегорько тосковали, не в силах понять, за что Вам такое наказание, почему рядом с Вами нет матери... Она, красавица-египтянка, прип­лыв однажды на корабле в Италию, обвенчалась с Маньяни и родила Вас, Анну, и какую Анну — разбудившую и заставившую по-италь­янски задвигаться застывшие в окаменении пирамиды, — что больше могла сделать одна египтянка для Италии! — после чего развелась с Маньяни, поднялась, вероятно, под вечер, на борт большого пестро­го корабля и вернулась к себе на родину, где вышла замуж за богача, от которого родила вторую дочь, только совсем не такую, как Вы.

А так она по-своему Вас баловала, часто присылая Вам, Нанетте, вечно тосковавшей по живой матери, очень дорогие красивые платья. Больше всего Вы любили рассматривать фотографии своей далекой матери и мечтали стать такой же красивой, как она. Ээх, с той поры Вы и взъелись, верно, на свои ноги и свой нос. Откуда Вам было знать в ту пору, что Вы станете женщиной номер один, — и как же правильно это было сказано: «Да здравствует все человечество и — Анна Маньяни!» — рожденный египетской пирамидой итальянский Вулкан, владычица Рима, Анна, Маньяни.

Анна, Нанетта... Вы, оказывается, никогда не любили школу, не учили уроков и даже не раскрывали учебников, а между тем, самой себе на удивленье, получили хороший аттестат... Ваша мэтресса, бабушка, ни разу не поинтересовалась, почему Вы не занимаетесь так же прилежно, как другие дети. Ей бы только послушать Ваше пение... Зато ей было очень по душе, оказывается, что Вы так сильно любите животных, и она вовсю хвалила Вас, когда узнала, что Вы на ночь спрятали ото всех у себя в постели курицу, которую ре­шено было зарезать, и всю ночь за нее продрожали; а ей-то, интерес­но, каково было, этой глупой курице, проторкаться целую ночь под одеялом... Анна, Нанетта, когда приехавшая к Вам, девятилетней, далекая мать, узнала после первых бурных ласк, что Вы не умеете толком ни писать, ни считать, она пришла от этого в неописуемый ужас и, возмущенная, не обратив внимания на надутые губы бабушки, срочно определила Вас в какой-то коллеж, из которого весьма редко отпускали домой, а с тем и вернулась снова в свой Египет. Так Вы оказались взаперти. Как Вы сами говорите, на Вас напала смертная тоска, черные мысли копошились в Вашей черноволосой голове. Бабушка была тоже очень расстроена и злилась на свою египетскую невестку, так как, по ее глубокому убеждению, никакая клетка не пошла бы на пользу птице, подобной Вам. И Вы, Нанетта, даром времени не теряли — однажды, когда коллеж в полном составе собрался на прогулку, Вы тайком пробрались, оказывается, в душевую и до отказа отвернули все краны. Ко времени Вашего возвращения коллеж представлял собой полноводный бассейн. Так, по Вашему собственному выражению, Вы одержали победу в «первом туре». А второй тур? Вскоре же, на сцене, предназ­наченной для ежегодных напыщенных театральных представлений, Вы вместе с двумя подружками разыграли, оказывается, какую-то весьма смелую пантомиму. Правда, близорукая ваша наставница ничего не разобрала и только удивлялась, с чего это дети без конца прыскают, зато по-ястребиному зоркая настоятельница коллежа прекраснейшим образом все разглядела сквозь дверную щель, и второй тур закончился тем, что Вас вообще перестали отпускать некоторое время домой и лишили десерта. Но это было не окончательное поражение, нет, напротив: именно благодаря этому Вы приблизились к тому, к чему так стремились. Третий тур завершился, оказывается, при участии самой бабушки; она пришла в коллеж и решительно заявила настоятельнице: «Сегодня я выдаю замуж одну из дочерей и не желаю лишать мою маленькую Анну такого праздника. Вы слышите? Не желаю». «Если Анна выйдет отсюда, — ответила рассерженная настоятельница, — она больше сюда не вер­нется! Вам придется забрать ее совсем». — «Я и заберу ее. Анна, живо сложи свои вещи», — обрадовалась, только и ждавшая, казалось, этого бабушка. Выйдя из коллежа, они бодро зашагали к дому, победоносно распевая по дороге свою излюбленную «Реджинеллу», причем на сей раз у бабушки получалось лучше, потому что Нанетта одновременно с пением жевала пирожное. Но из этого строгого коллежа Вы все-таки вынесли что-то полезное: за два месяца — французский язык... — Талант!