— Что ты имеешь в виду?
— Ну как же, — удивился он, — как тебе понравились ее апартаменты?
Можно подумать, что с тех пор, как мы расстались с ним по пути к Альге, прошло не три дня, а полчаса, и вот теперь его живо интересовали мои впечатления… У кого из нас произошел провал в памяти?.. Более того, Папа еще делал вид, что вообще ничего не случилось — как будто ему было неизвестно о том, что я провел у Альги столько времени.
— Ольга у меня обожает всяческую экзотику, — продолжал он вполголоса. — У нее есть фантазия, не правда ли? Есть чувство стиля. Она умеет создать соответствующую атмосферу.
— Какую еще атмосферу?
— Ну вообще — атмосферу.
— Ты имеешь в виду интерьеры?
— Вот вот! Интерьеры. Она готова менять их чуть не каждый месяц. Такая увлекающаяся, творческая натура. Что ж, я не препятствую. Даже готов, так сказать, спонсировать. Вот и на этот раз ей уже неймется все переиначить и перестроить.
Ведь и Мама только что говорила мне то же самое!
— Как перестроить? Зачем?
— Вот и я говорю: зачем? По моему, все эти бахчисарайские изыски — очень удачный вариант. Я бы так и оставил. Чрезвычайно располагает. Впрочем, я в это не вмешиваюсь. Хочет перестроить — пусть перестраивает. Они с Майей в этом очень похожи. Такие деятельные, темпераментные натуры! Каждая, конечно, в своем роде, и обе ужасно мне дороги!.. Кстати, ты обдумал мое предложение? — спросил Папа.
— Как предложение? — не понял я, чувствуя, как у меня сжимается горло.
— Ну как же, — удивился Папа, — какой ты все таки рассеянный!.. Ты ведь теперь у нас свободный человек. Утряс семейный вопрос. Вот и сынишку решил, наконец, пристроить. Тебе теперь все можно, — усмехнулся он. — Вот я и прошу тебя по дружески помочь. Ну, с которой из них тебя окрутить? Давай на выбор! Майя? Ольга? По моему, обе хороши. Но с обеими сразу нельзя. Ты все таки у нас пока что не шейх. Да ты не волнуйся — это ведь чистая формальность. Для отвода глаз. А мне окажешь огромную услугу. Прикроешь девушку, прикроешь меня. Жениться совсем не обязательно — сделай одолжение, походи хотя бы в женихах. А то и просто — в любовниках. Ты ведь теперь у нас почти что холостой мужчина, тебе это ничего не стоит, и, насколько мне известно, не писаешься по ночам… Слушай, — спросил он, — а, может, ты из за Косточки опасаешься?
— Что что?!
— Ну да. Тебе ведь известно, что он у нас ужасно влюблен в Альгу. Нашел, понимаешь, идеал. Сейчас у него самый опасный возраст. На всю жизнь может остаться травма. Что касается меня, то я, конечно, уважаю его чувства. Даже поощряю. Как ни как — моя смена. Дочки, это правда, они ласковые, нежные, — доверительно говорил он, — но сын — совсем другое дело. Вырастет — будет отцу настоящий товарищ… Хотя, признаюсь, — сообщил Папа, — я его сам иногда немного опасаюсь. Ребенок, конечно, но ты и сам знаешь, какие сейчас дети, на что способны. Так что, если что, ты тоже поостерегись! С него, пожалуй, станется убрать с дороги соперника. Способ найдет. И возможностей у него для этого достаточно. Не смотри, что ребенок. В общем, как бы он тебя того, Серж, не убил… — Кажется, Папу ужасно забавлял этот разговор. В его голосе звучало также легкое злорадство. — Ну да ладно, мы ему только намекнем, и он поймет, что все это так, игра. Я же говорю — только для прикрытия. Другое дело, если б ты у нас вдруг заигрался и захотел пристроиться по настоящему…
Тут было что то рефлекторное: мне почудилось, что я снова захлебываюсь в Папином водоеме. Я задыхался, у меня кружилась голова.
— Ну хорошо, — рассудительно продолжал Папа, — если не Ольгой, то в таком случае — займись Майей. А что, девушка она достойная во всех отношениях, ты ее с пеленок знаешь. Я ее тебе мигом сосватаю…
Мне показалось, что меня засасывает в какую то черную воронку.
— Я тебе, ты знаешь, необыкновенно доверяю, Серж. Я бы мог, конечно, привлечь к этому делу кого-нибудь другого. Того же дядю Володю. Хоть и писается в постельку, но зато будет стараться. Или вот Петрушку, например. Этот, правда, повадливый ужасно, жеребец. И так уж на радостях, что волю дали, перепортил всех моих секретарш. Он то не прочь будет. Кровь играет у молодца. За ним глаз да глаз. Готов по тридцать раз в день…
Когда я пришел в себя, процессия снова двинулась вокруг Москвы. А Папа уже от меня отстал.
Крестный ход продолжался ровно до полудня. Чувствовалось, что мероприятие изрядно утомило не только участников, но и толпу. Трудно сказать, достаточно ли энтузиазма было влито в ряды сторонников России. Но я своим глазами видел, как люди потрясали в воздухе сжатыми кулаками, а солдаты — воинственно бряцали оружием. Вероятно, общая молитва сказалась самым непосредственным и благоприятным образом — в смысле немедленной мобилизации в поддержку, так сказать, небесного воинства. Уже то, что всю Москву удалось обойти крестным ходом и мероприятие закончилось благополучно, — внушало надежду.
Процессия вошла в Москву там, откуда вышла из нее — через центральный терминал. Сева Нестеров вместе со своими телохранителями тут же выдвинулся обратно в Город, где усложнившаяся ситуация требовала его постоянного присутствия. Федя Голенищев, как уже было сказано, твердо решил не покидать Москвы, о чем и заявил принародно: все желающие, дескать, могут записываться в мирное ополчение. Перед тем, как удалиться в Шатровый Дворец, Федя заверил, что ситуация остается под абсолютным нашим контролем. Один из резервных тоннелей, выводящих из Москвы, функционирует в нормальном режиме. Все желающие могут совершенно свободно въезжать и выезжать. Так что никакой паники. И ныне, и присно, и вовеки веков.
С этого момента праздник по случаю успешных выборов можно было считать закончившимся. Началась массовая эвакуация из Москвы. Точнее, повальное бегство. Все наши, кто еще к этому моменту находился в Москве, выехали без колебаний. Некоторое время колебался профессор Белокуров, которого прельщала редкая возможность воочию наблюдать апокалипсис — вне времени и пространства, — но и он таки выехал. Москва опустела как по мановению волшебной палочки — в одно мгновение. Через несколько дней после крестного хода по информации Феди Голенищева в ней оставалось не более трех четырех сотен человек, которые обитали, главным образом, в районе Шатрового Дворца. Из армейских подразделений осталось не более роты спецназовцев, отличавшихся преданностью не столько России, сколько лично Феде Голенищеву. Сам то наш миролюбивый правитель считал, что в этом нет никакой надобности. Он даже распорядился, чтобы все личное оружие было складировано в специальном арсенале Шатрового Дворца, а при себе «гвардейцам свободы», как он называл их, позволил носить лишь штыки, снятые с автоматов.
О. Алексей принужден был выехать с Папой. У него были дела в Серьгиевской резиденции владыки, а потому батюшка оставил вместо себя несколько авторитетных монахов, единственной обязанностью которых было молиться да следить за тем, чтобы в храмах не угасали лампадки.
Надобности оставлять в Москве большое количество обслуживающего персонала также не было никакой, — поскольку и обслуживать, собственно говоря, было уже почти некого. Большинство систем и коммуникаций были переключены в экономичный автоматический режим, и могли функционировать в этом режиме в течении многих месяцев.
С удивительным чувством я ходил по почти обезлюдевшей Москве. Исходил ее вдоль и поперек, поднимаясь на самые высокие ее башни и опускаясь в самые глубокие подземные помещения. Кое какая охрана оставалась в здании, в котором располагались офис Папы и Концерн, но и там все было предусмотрительно и заблаговременно законсервировано. Меня это здание мало интересовало, и туда я вообще не ходил. Зато вся остальная Москва была всецело в моем распоряжении. Все было открыто настежь. Никакого мародерства в изолированном от внешнего мира мегаполисе не было да и быть не могло. Можно было ходить всюду, где только душа пожелает. Это было похоже на сон или сказку.
Странное ощущение появлялось при виде абсолютно пустых переходов, залов, комнат, площадей и улиц. Картинные галереи были освещены как в обычное время, в громадной библиотеке работали кондиционеры, в оранжереях и зимних садах почва увлажнялась с обычной регулярностью. Чистота и порядок повсюду сохранялись идеальные. Тишина и спокойствие. В магазинах и супермаркетах, в офисах и ресторанах, в казино и ночных клубах все было оставлено в таком виде, словно хозяева отлучились на минуту и вот вот должны были вернуться. Лишь на кухнях было непривычно свежо и прохладно. Все плиты и печи были холодными, кастрюли и прочая кухонная утварь, до блеска вычищенная, вымытая и просушенная, лежала на своих местах. Но многочисленные холодильные камеры естественно морозили и были забиты всевозможной провизией. В специальных прозрачных шкафах и хранилищах стояли бесконечные ряды бутылок с винами и прочими напитками. Было такое впечатление, что каким то удивительным распоряжением Москву вдруг превратили в один большой музей, где экспонатами служили образцы достижений современной цивилизации. То, что я теперь наблюдал вокруг себя, напомнило мне те славные времена, когда я только начал работать над проектом Москвы и сидел ночами за компьютером, блуждая по идеальным, существующим лишь в моем воображении и в памяти компьютера, пространствам — пока еще никем не заселенным, таким же вот безлюдным и загадочным. Можно было целый день, целую ночь бродить повсюду и не встретить ни одного человека… Да, в эти последние несколько суток своего пребывания в Москве я испытал нечто необыкновенное: как будто она снова принадлежала одному мне.
