Магда Сабо - Современная венгерская проза

— Я понимаю, вы оцениваете позитивно тот факт, что теперь верующие уже свободно помещаются в этой церкви. Но я, как их духовный пастырь…

Жофия прервала его:

— Вы действительно боялись строить церковь? Так люди говорят.

— Не боялся… Не того боялся. Правда, как раз тогда шел процесс Миндсенти[76], но низшее духовенство особенно не тревожили. Дело в другом… — Он испытующе посмотрел на Жофию: говорить ли? — Просто покинутая церковь рано или поздно непременно подвергается ограблению.

Жофия удивилась.

— Но ведь все, что там есть ценного, — потир, дарохранительница, алтарный образ, хоругви, облачение — вы все равно перенесли бы в новую церковь. Гробы ведь не украли бы? — добавила она, улыбнувшись подобной несуразности..

— Как знать? — загадочно отозвался священник. — Ограбление могил когда-то было весьма процветавшим ремеслом.

— Да, но в наши дни?..

Священник опять заговорил серьезно:

— Господа здешние сбежали за границу, не так ли. Была война, положение подчас складывалось весьма тревожное… Можно было опасаться и американской интервенции. Вы не помните те времена.

— Но я их изучала.

— Это совсем другое!.. Знать о событиях из исторических книг совсем иное дело, чем пережить их… Из исторических трудов выпадает главное — атмосфера. А ее передать — разве что еще раз «Войну и мир» напишут, о нынешних временах.

— Непонятно мне, господин декан. Иностранная интервенция — и ограбление церкви… не понимаю… — Жофия пристально всматривалась в лицо священника. — Вообще, что существенное можно украсть из склепа? Я ничего там не обнаружила, кроме камней.

— Вы все выросли уже в другие времена, Жофика, — уклончиво отвечал священник. — Для вас, например, совершенно естественно, что мы получили из Соединенных Штатов наши коронационные символы… — Он растроганно улыбнулся. — Я стал тяжел на подъем, но, верите ли, не поленился бы съездить в Национальный музей, чтобы взглянуть на них. Тридцать три года ожидали мы этого великого события.

— Я с удовольствием отвезу вас, господин декан, — предложила Жофия. — За один день обернулись бы… — Внезапно лицо ее изменилось. — По крайней мере, и к себе домой заскочила бы.

— Лучше не надо! — мягко отказался священник и со стеснительной ласковой улыбкой добавил: — Что, как вы не вернулись бы!

Он приподнял пухлую ладонь, погладил руку помрачневшей своей гостьи.

— Мне бы очень недоставало вас!

Из кухни появилась Пирока с неизменным подносом. Ворча, она убрала почти нетронутую тарелку своего хозяина.

— Уж вы лучше по три раза на дню рубашки свои пачкайте, да только ешьте! Мне куда сподручней лишние рубашки стирать, чем за хворым ухаживать!

— Может, у вас что-то не так, господин декан? — участливо спросила Жофия.

Когда Жофия работала, не только круглый стол, но и диван, и столик под зеркалом, и пол — словом, каждый квадратный сантиметр покрывали листы бумаги. В такое время она не сразу решалась лечь, оставив работу незаконченной, — ведь прежде нужно было бы убрать чертежи с дивана, частично с пола, и, значит, был риск назавтра все перепутать. Она чертила разрезы церкви в разных ракурсах, на столе лежали карандаши, линейки, сантиметр, тушь, рейсфедеры, фотографии — чтобы все было под рукой, — едва оставалось место для пепельницы. Иногда ей мучительно не хватало своей просторной мастерской, огромнейшего письменного стола — хотя в том и была теперь цель, чтобы как можно позже все это увидеть. Жофия работала увлеченно, с наслаждением, не испытывая ни малейшей потребности глушить себя вином. Ей хотелось завершить проект реставрации церкви одновременно с окончанием работы над святым Христофором, чтобы все сразу отдать на суд комиссии.

Над селом стояла полная тишина, молчал и телевизор у тетушки Агнеш.

Вдруг в дверь постучали.

Жофия даже рассердилась — зачем ей мешают! — и только оторвала руку от чертежа.

— Кто там?

— Это я, Жофика, — услышала она сдавленный голос тетушки Агнеш.

— Одну минуту, тетя Агнеш! — Проковыляв между разложенными по полу листами, она подошла к двери и чуть-чуть ее приоткрыла.

В дверях — смертельно-бледное, испуганное лицо тетушки Агнеш.

— Жофика, золотко, — выговорила она заплетающимся от волнения языком, — будьте такая добрая, заглядывайте изредка к мужу моему, я за господином деканом сбегаю…

Ее страх передался и Жофии.

— За господином деканом?.. Что, дядя Пали?..

Тетушка Агнеш кивнула.

— Он уж с полудня самого все чего-то хотел от меня, да я не понимала… Он ведь только глазами моргать может, а я уж догадываюсь, чего ему надобно… А тут совсем было отчаялась. Что-то нужно ему, да не в доме, только это и разобрала… Но что?.. А тут, как телевизор-то выключила, вспомнилась почему-то игра, ну когда только «да» и «нет» отвечают… Человек? — спрашиваю. Показывает глазами: человек, мол. Здесь, в доме? Показывает: нет. В селе живет? Молодой? Старый?.. Словом, мало-помалу я поняла, что он господина декана видеть хочет. Теперь?.. Теперь, сию минуту!.. Господи, господи, уж не смерть ли свою почуял?

— Давайте я привезу господина декана, тетя Агнеш, — предложила Жофия, тем более что ей и самой было легче съездить за милым этим стариком, чем оставаться наедине с больным, который может умереть в любую минуту. — На машине быстрей обернусь.

К счастью, она застала священника еще одетым. Пирока было легла, но тотчас встала и с видимым удовольствием церемонно вынула из дарохранительницы лилово-белую столу и елей. Декан взял ключи от дома с собой.

— Вы меня не дожидайтесь, Пирока, кто знает, когда я вернусь… Если будет нужно, останусь там до утра.

Тетушка Агнеш встретила их у ворот. Она тотчас повела декана к больному. Жофия осталась во дворе, присела на край цементной поилки возле колодца, из которой вот уж пятнадцать лет не доводилось пить тягловому скоту, разве что какой-нибудь жаждущей птице, и взгляд ее устремился на звездное небо. Была теплая, мирная августовская ночь. Вдруг падучая звезда описала пылающую кривую по всему небосводу и пропала. Жаркий восторг охватил Жофию — когда же видела она в последний раз небо?.. Кажется, еще студенткой, во время летних каникул, когда пожелала работать на раскопках алфёльдского поселения времен Арпада[77]. Она жила тогда у одной старухи, в задней комнатенке маленькой крестьянской усадьбы, но стояла такая жара даже ночью, что иной раз она до рассвета просиживала во дворе, на лестнице, ведшей в подвал, и всю ночь любовалась зарницами. Как было красиво!.. Да любовь ли это или просто навязчивая идея — если она делает человека слепым ко всем красотам жизни, природы?

«Два года из моей жизни», — пронеслось в голове. И вдруг, в чужом крестьянском дворе, ей стало жалко этих двух лет. Какой же то был глубокий колодец! И если бы она еще видела хоть маленький, хоть самый крохотный кусочек неба из этого колодца!..

— Жофика, Жофика! — Тетушка Агнеш, словно обезумев, слепо тыкалась на темной веранде.

— Я здесь, тетя Агнеш! — крикнула Жофия и тотчас подумала: «А несчастный старик все-таки умер».

— Заговорил! — выдохнула тетушка Агнеш и, подойдя к колодцу, бессильно опустилась на край колоды. — Заговорил! Он заговорил!

— Кто заговорил?

— Хозяин мой!.. Пять лет ни словечка… и вот заговорил… «Выйди», сказал. Он ведь исповедаться хотел… — Тетушка Агнеш перекрестилась. — Благословенна будь, Мария, исполненная благодати…

Жофия содрогнулась.

Всю дорогу обратно декан сидел, нахохлившись, уйдя в себя, и не промолвил ни слова. Но когда они остановились перед его домом, легонько тронул руку Жофии.

— Может, заглянете?

Жофия заперла машину. Неслышно, чтобы не поднять Пироку, они прокрались в кабинет декана. Декан спрятал столу, елей и тут же достал бутылку коньяка и две рюмки. Разлив коньяк, угнетенно проговорил:

— Вероятно, он не дотянет до утра. — И добавил задумчиво: — Человек должен говорить, пока может… Мне семьдесят семь. — Он начертил в воздухе две семерки. — Две косы. Ночью парализует инсульт, прикончит сердечный приступ… «Нет ничего столь определенного, как смерть, и нет ничего столь неопределенного, как час смерти».

У Жофии уже на кончике языка было: «Ну, полно, что это вы, господин декан», — но она почувствовала, что сейчас такое прозвучало бы неуместно.

Старый священник достал из дарохранительницы железную коробочку, поставил ее на стол, открыл маленьким ключиком, сел, но не стал ничего вынимать из нее. Заговорил с трудом, словно преодолевая внутреннее сопротивление, душевный паралич.

— Тридцать лет тому назад, в самый обыкновенный день, ко мне явился вдруг викарий епископа… доктор Йожеф Эсеки, и спросил, согласен ли я с тем, что судят Миндсенти[78]. Я, разумеется, ответил, что не согласен. «В таком случае мы спрячем в вашей церкви сокровища епископского дворца и кафедрального собора, дабы они не попали в руки коммунистического правительства, ибо сие равнозначно их уничтожению…» Естественно, я безумно испугался: такая ответственность! И хотя знал, что упомянутые сокровища действительно собственность церкви, все же почувствовал в этом нечто противозаконное. Господин викарий угадал мои сомнения, ибо тут же вынул свежую газету и попросил меня прочитать кусок из процесса Миндсенти. — Декан достал из железной коробки сложенный в несколько раз пожелтевший газетный лист. — Вот. Прошу вас, прочитайте, чтобы вам была понятна тогдашняя наша позиция.