— Плохо мне, — простонал Юсуф, улегшись на постель. Он весь горел как в огневице. Три дня и три ночи лежал в беспамятстве. Позвали лекарей. Влили они ему в рот свои снадобья, на четвертый день он и опамятовался: открыл глаза, разжал стиснутые пальцы. Встал, ходить начал. И одна мысль острым гвоздем сидит в голове: надо рассказать обо всем отцу. Все равно от него ничего не укроется. Тут он вспомнил о Гюльбахар. Ну и отчаянная же она! Знает, что отцу все ведомо, и хоть бы что. Надеется, видно, вывернуться. С помощью какой-нибудь уловки.
Только подумал — и бегом к Гюльбахар. А она сидит за прялкой, нить сучит. Поскрипывает прялка, будто жалобно стонет.
Этот скрип совсем доконал Юсуфа.
— Гюльбахар! — прохрипел он как умирающий.
— Что, Юсуф?
— Отец прикажет глаза нам вырвать, живьем кожу содрать. Он уже все знает.
— Это ты ему сказал?
— Нет, я не говорил, но он знает. Пропали мы, сестра. Пропали.
— Так кто же ему сказал?
— Какая разница! Знает он, да и все тут. Надо бежать, пока не поздно. — Челюсть у него отвисла. Он стоял широко расставив ноги, чтобы не упасть, и цеплялся за сестру. — Надо бежать, Гюльбахар.
— Куда же?
— Куда-нибудь.
Гюльбахар усадила его на тахту.
— Надо так надо. Но не сейчас. Погоди немного.
— Отец готовит тебе западню, — бормотал Юсуф. — Потому-то и виду не подает, что все знает. Все-все. И как ты в кузню ходила. И как кузнеца о помощи просила. И как с Ахмедом встречалась. Вот мы сейчас говорим с тобой, а он уже знает о чем. Если не убежим, он велит глаза у нас вырвать. Я сам слышал его разговор с Исмаилом-ага.
— И что же отец говорил?
— Убью, мол, я эту дочь и этого сына. Только до завтра подожду. Может быть, сами признаются, попросят помиловать их. До завтра подожду, а там уж велю их схватить.
Гюльбахар хорошо понимала, что творится с ее братом. Долгие годы и она сама испытывала нечто подобное. Кажется, будто отец видит насквозь любого человека, решительно все о нем знает. И тут ничего не поделаешь. Все доводы рассудка бессильны. Уж если тобой завладел этот страх, от него никакими усилиями не избавиться. Не сегодня завтра побежит Юсуф к отцу, выложит все, до мельчайших подробностей. Если только не помрет от страха. Сразу видно, что он не в себе. Если б не страх, он уже давно пошел бы к отцу.
Все обдумала, все взвесила Гюльбахар. Достаточно, чтобы Юсуф рассказал о коне и кузнеце, об остальном отец догадается сам. Он-то сразу поймет, что это она устроила побег узников, что это ради нее пожертвовал жизнью Мемо.
Вдруг лицо Юсуфа страшно побледнело, перекосилось. Он крикнул: «Я ухожу», хлопнул дверью и бросился в мраморный зал, где отец сидел с Исмаилом-ага.
Кинулся Юсуф к отцу на грудь, криком исходит:
— Прости меня! Не выдирай мне глаз, не убивай меня. Ты ведь все видишь, все знаешь. Прости же меня. Видит бог, я не предавал тебя. Прости.
Задыхается, хрипит, а сам все рассказывает. И о том, как Гюльбахар приходила к нему и о чем просила, и как бегала к Хюсо и Караванному Шейху. Ничего не утаил. Кончил он такими словами:
— Спеши, отец, а то она убежит. Может быть, уже убежала.
Яркая молния сверкнула в уме паши — высветила все своим светом. Наконец-то он понял причину предательства Мемо, которого любил как родного сына. До сих пор гнев, горе и боль застили ему глаза. Но теперь он прозрел.
Поднялся паша, взмахнул крыльями орлиными — руками — и вдруг побледнел смертно. Губы пересохли. Шагнул он, закачался. Не обопрись о стену, так и рухнул бы на пол.
Присел он на тахту, руки к груди прижал.
— Позор на мою голову, Исмаил, — заговорил паша. — И навлекла этот позор на меня собственная дочь. А я-то все не мог понять, почему Мемо предал меня. Выходит, его околдовала эта чародейка. Кто бы мог подумать, что это она запятнает честь нашего рода, достоинство мое в грязь втопчет! Много бед испытал я в своей жизни, но такая обрушилась на меня впервые. Врасплох меня захватила… Смотри, Исмаил, не проговорись ненароком. Не то позор мне будет великий. По всей османской земле… Так вот оно что, Исмаил. Хотел бы я только знать, кого полюбила моя дочь: Ахмеда или Мемо. Неужели Мемо?
Махмуд-хан и представить себе не мог, чтобы его дочь полюбила тюремщика. Стало быть, Ахмеда?
— Смотри, Исмаил, не проболтайся, — повторил он. — А дочь пока наказывать нельзя.
— Нельзя, — поддакнул Исмаил. — Не то люди подумают, что между ней и Мемо что-то было.
— Как же нам поступить с ней, Исмаил? Подскажи.
— Сейчас подумаю.
Замолчал Исмаил. Молчит и паша. Долго молчали. Наконец Махмуд-хан проговорил:
— Может, сделать вид, будто я ничего не знаю?
— Нет, мой паша, — возразил Исмаил-ага. — Во дворце ее не удержать, убежит. У нас есть только два выхода: либо тайно ее умертвить, либо посадить в тюрьму.
— Ну что ж, в тюрьму так в тюрьму. Только поставь тюремщиком надежного человека. Не то…
— Не беспокойся, мой паша. Все будет в порядке.
Мало-помалу к паше возвращалось спокойствие. Вот когда он наконец понял, почему привели его коня, понял смысл мелодии, которую наигрывал Софи, — все, все понял. Видно, уже давно слюбилась его дочь с Ахмедом.
Исмаил-ага торопливо вышел. И, призвав двоих стражников, направился в комнату Гюльбахар. А она уже ждала палачей, ничуть даже не удивилась.
По знаку Исмаила стражники схватили Гюльбахар и отвели ее в пустую тюрьму.
— Помогите ханым спуститься, — говорит Исмаил-ага. Вежливо так, с подчеркнутым почтением.
Гюльбахар, однако, отказалась от их помощи, одна сошла по ступеням.
Исмаил-ага сам, своими руками, запер дверь на замок, ключ взял с собой.
— Следите за ней хорошенько, — предупредил Исмаил стражников. — Головой за нее отвечаете.
Меж тем паша пригласил к себе супругу, рассказал обо всем случившемся.
— Совсем занедужил наш сын, — промолвил он, показывая на обеспамятевшего Юсуфа. — Присмотри за ним. И чтобы никто не знал, где Гюльбахар. Когда Юсуф очнется, предупреди и его, чтобы держал язык за зубами.
Махмуд-хан посадил сына рядом с собой, ласково погладил его по волосам. Вскоре Юсуф пришел в себя.
— Ты у меня настоящий йигит, сынок! — похвалил его отец. — Бережешь честь нашего рода, не допускаешь, чтобы ее пятнали. Так поступают только настоящие йигиты.
Юсуф испуганно таращился, спрашивал:
— Так ты не убьешь меня? Глаза мои не вырвешь?
Паша поцеловал его в лоб:
— Что ты говоришь! За отвагу, за правдивость не наказывают, а награждают. Я подарю тебе красивое оружие и коня. За что мне тебя убивать?
Юсуф заплакал от радости.
— Забери его, — сказал паша жене. — Не в себе он. Видно, сильно испугался.
Вернулся Исмаил-ага, доложил:
— Мой паша, твое повеление исполнено.
— Еще раз предупреждаю: чтобы никто ничего не знал, Исмаил!
— Твое слово — закон, мой паша.
— Наконец-то я успокоился, Исмаил-ага. Все был в каком-то смятении, ничего не понимал. А теперь все стало на свои места. А уж как наказать дочь, мы решим позднее.
— Хорошо, мой паша. Пусть пройдет немного времени, все это позабудется, тогда и накажем ее.
Однако, несмотря на все предосторожности, слух о заточении Гюльбахар в темницу разнесся по всем тамошним краям. Сперва люди не верили, потом крепко призадумались. Только кузнец Хюсо и Караванный Шейх не удивились, ждали, что так будет. Дальше — больше. Докатилась молва до берегов Ванского озера, до Эрзрума, Карса, Эрзинджана. О любви Ахмеда и Гюльбахар слагали дестаны и песни. Всю Гору объяла скорбь великая.
Юноши, зрелые мужчины, женщины, познавшие радость любви, — все говорили:
— Пока эта девушка томится в тюрьме, нам стыдно смотреть в глаза друг дружке.
Ахмед, Караванный Шейх, Хюсо, горцы и люди с равнины не спали ночами. Как рана в их груди была жалость к несчастной узнице. И яростно пылал гнев против жестокого паши.
Величественно высится Агрыдаг, будто совсем особенный, чуждый мир в этом мире. Обычно его вершина одета в облака. Но иногда, по ночам, облака расходятся, и глазам открываются бессчетные звезды, кружащиеся словно палые листья под ветром. А по утрам из-за Горы выглядывает раскаленное докрасна солнце, начинается обмолот огненный.
Особенно огромной кажется Гора в темноте — словно весь мир собой заполняет. Тишина стоит мертвая — и вдруг слышатся раскаты подземного гула. Их тут же подхватывает, разносит чуткое эхо, а затем снова воцаряется безмолвие. Пустынно все вокруг, ни души. Даже в самую темную ночь не сливается Гора с окружающей тьмой и сама, словно ночь, шествует по земле. А когда всходит луна, она струит навстречу Горе свое призрачное сияние. По ночам Гора внушает трепет. Стеною встает ее мрак. Ни звезд, ни малейших проблесков. А из глубины, как и тысячелетия назад, вырывается глухой, но могучий гул.
