Ариана прожила тут с мужем несколько лет. Странно было то, что в этот раз не она – он смотрел на нее во все глаза. Он остался до утра, но пришлось себя убеждать, что остался не просто так, а чтобы провести с ней ночь – настолько самому не верилось. Стрельбы слышно не было, лишь изредка чуть-чуть вздрагивал пол под ногами. Приподняв занавеску на окне, он увидел позади каменной садовой стены, неожиданно близко, длинное многоэтажное здание – жилой дом. Почти все окна в нем были затемнены. Ариана рассказала, что две недели назад полночи просидела в подвале этого дома, так как по кварталу велся обстрел из Ашрафие.
Пока Ариана накрывала на стол, он смотрел на нее словно на старую приятельницу, которая, как и он, давно оставила мысли о том, что между ними может возникнуть желание близости. Ариана, казалось, деликатно и бережно поддерживала это идеальное равновесие, не хотела, чтобы чаша весов склонилась в ту или иную сторону. Выглядела усталой и бледной – хотя, возможно, дело было в тусклом освещении – ведь столько пришлось бегать, толкаться в толпе, задерживаться, забывать о себе, забывать о других и внезапно осознавать ничтожность, сокрушительную ничтожность своего существования здесь и теперь. Разве к этому имеют отношение мужчины, веселые жестокие собратья, цинично быстро приходившие и уходившие, разве что-то значил при этом ее муж, араб? Казалось, глубоко в душе у нее обида, так глубоко, будто обида эта врожденная, подумал он, и никто не может избавить ее от этой обиды. Обиду она сама себе причинила тем, что живет, существует? Об этом не хотелось думать.
Поверил, – а с какой, спрашивается, стати? – что она тебя поняла и, несмотря на это, не презирает. Но поверил, и совершенно не имеет значения, если она пока ничем не проявила своего отношения к тебе. Когда она открыла дверь, он застыл на коврике у порога и стоял, пока, схватив за плечи, она не втащила его в дом. Стоя на пороге, он был хорошо различимой целью, поэтому она захлопнула дверь и лишь тогда поцеловала его, и он принял поцелуй будто награду, вытянувшись по стойке смирно, и даже теперь, казалось, все еще чувствовал, что впервые был удостоен награды за то, что он – это он. Но и другое чувство не покидало, неприятное: как будто она напала на него врасплох, подкараулив в минуту беспечной рассеянности. Потом она занялась какими-то последними доделками на кухне, а он говорил о ломоте во всем теле, ознобе, головной боли. Правду говорил, а все-таки запнулся и замолчал, вдруг сообразив – ты же набиваешь себе цену, давая ей понять, как это благородно – взять на себя заботы о тебе. Должно быть, она заметила, что жалобы на самом деле не имели значения – ему просто нужно было о чем-то говорить.
Настало молчание. Он старался придумать, о чем они могли бы поговорить. Все перепуталось. И то, что сейчас начиналось у него с Арианой, тоже было непонятно, и здесь все перепуталось. Она сказала, нет, помогать на кухне не надо. Он спросил:
– Тебе неприятно, что я, как собачонка, хожу за гобой, без толку слоняюсь по квартире?
– Ну что ты, – сказала она, – мне это нравится.
В голову ничего не приходило, кроме лживых мыслей или, во всяком случае, несущественных, он наугад «подхватывал» их где-то на периферии сознания. Бывают ли мысли лживыми? Или это просто недопонятые мысли? И понимаешь до конца, наверное, лишь те мысли, которые можно претворить в действие. Но вскоре он вообще перестал понимать свои мысли, любые, даже те, которые еле ползли. Он подумал: все сейчас сводится к одному – не утратить понимания того, что понял раньше. А понять или хотя бы постепенно осмыслить новое, об этом нет и речи.
Когда Ариана смеялась, на ее лице появлялось бесшабашное выражение, все тяготившее ее сразу исчезало. Она вдруг стала оживленной, решительной, готовой принять все, что угодно, принять бой, если надо, и даже пойти на подлость, стать соучастницей преступлений, творившихся за стенами ее дома. Всего лишь на миг – казалось, он бросил взгляд в какую-то другую комнату, в подпольную штаб-квартиру Арианы, и тут же дверь захлопнулась. Ариана сидела за столом и дышала часто, словно действительно случилось что-то такое, от чего захватило дух.
Когда они ужинали, дом вздрогнул от взрыва, близкого, – должно быть, в саду. Даже сквозь задернутые занавеси они увидели: огненный сноп взметнулся в небо и медленно осыпался вниз. Они встали и подошли к окну, не спеша, как будто каждый старался внушить другому спокойствие. Вернулись за стол и продолжили ужин. Ариана рассказала о своей семье, в которой все были католиками новоапостольской церкви.[14] Когда ей исполнилось восемнадцать, она вышла из церковной общины, скорей всего потому, сказала она, что не пожелала быть какой-то «особенной» в глазах своих друзей. Но со временем, поразмыслив, поняла, что отказалась от веры, так как не могла спокойно слушать бесконечную болтовню о конце света.
– Да, наверное, я и в самом деле уже не могла этого выносить. Я верила в конец света, но не могла верить трепотне о последних временах и конце света. Должно быть, я рассуждала так: «Конец света? Вот и прекрасно, пускай настает, но только не в один миг, пусть растянется во времени, я не желаю знать об этом, не хочу, потому что все вокруг твердят, что настали последние дни, а сами очень ловко устраиваются в жизни, думать не думают отказываться от своих планов на будущее и продолжают планировать свою жизнь, невзирая на конец света». Примерно в таком духе я рассуждала, и это определило мое решение. В конце концов своей болтовней они добились лишь одного – я стала верить не тому, что говорили, а как раз наоборот – что дни, последние они или не последние, всегда бегут вперед. Я верила даже, что жизнь продолжается только потому, что она всегда продолжалась с тех самых пор, как возникла. А после первой ночи с мужчиной я вообще перестала верить во что бы то ни было. И сегодня отлично это понимаю. Отец меня проклял, нет, вслух ничего не сказал, но все было ясно. Потом тайком нашел меня, и мы с отцом виделись, но нельзя было, чтобы кто-нибудь об этом узнал, даже мама.
В саду едва различимо поблескивала трава, на газон падал слабый свет. Ариана открыла окно. И тут они услышали вой, крики, вопли, которые летели из жилого дома напротив, хотя его нечеткие очертания на фоне неба были прежними, без изменений. Внезапно загремели удары, много, целая серия. Они отошли от окна, на минуту оглохнув; голоса людей потонули в грохоте.
– Как это неприятно, – сказала Ариана. Но обстрел был дальше, чем показалось в первую минуту. Взрывы они слышали, но ни огня, ни зарева видно не было. – Будем надеяться, не приблизится. – Она закрыла окно.
А он улыбался. Ему тоже хотелось, чтобы отдаленная стрельба, которой они даже не слышат, не принесла разрушений и вообще, чтобы обстрела на самом деле не было. Ведь это важно, если хочешь с кем-то спокойно поужинать и провести время. Подумав так, он почувствовал, что утратил нечто вроде «морали», и ощутил неукротимую радость, впрочем, нет – насчет «морали» все не так просто. Ему было хорошо, по-настоящему хорошо, ведь, как он считал, здесь, сейчас, он наконец может не лицемерить. Здесь, сейчас, можно без стеснения отбросить любые муки совести, любое негодование, любую жалость и презирать принципы ангажированной журналистики, которые то вдалбливают репортерам в головы на всевозможных курсах и тренингах, то велят забывать… Делиться опытом, не имея опыта, выплескивать эмоции, твердить об ответственности, – до чего же скучная обязанность, преснятина, с души воротит. И ничуть он не лучше других – хуже. Занимается подделкой опыта, изготавливает фальшивки, да еще с каким задором…
Закурив сигарету, он поперхнулся дымом. И подумал: мыслями своими поперхнулся. Он страшно раскашлялся, весь затрясся, приступ долго не проходил, Ариана – когда сквозь выступившие слезы он снова смог что-то различить, – стояла рядом, нервно стиснув руки.
– Вообще-то я хотел спросить тебя об одной вещи, – сказал он.
– Спрашивай. Да спрашивай же!
– Я хотел спросить, какой он был, твой муж?
– Он был очень хороший и очень старался быть хорошим. Однажды у него завелась любовница. Он знал, что я знаю. Он считал себя виноватым перед самим собой. Иногда мне казалось, что он считал себя виноватым и передо мной. Всю жизнь жутко подозревал меня в изменах, но никогда не обижал. Тебе это интересно? Несколько лет мы прожили очень хорошо. Потом решили взять в приюте ребенка. Ребенок – это было самое главное. Мы были уверений: у нас будет не какой-нибудь, не просто ребенок, а «наш ребенок», и такого ребенка, «нашего ребенка», мы бы, конечно, сразу узнали среди других.
– Но так и не узнали?
– По-моему, узнали десятерых или больше. Но ни разу нам ребенка не отдали, потому что наш брак был смешанным. Выходит, каждый раз мы ошибались. Ничего другого не оставалось, вот и ошибались.