Когда Ванечке становилось невмочь от материнского мата и переругиваний, он собирал свои снасти и отходил чуть дальше; там берег был каменистый, приходилось подкладывать кусок старой клеенки, иначе если сесть, то на брюках оставались несмываемые пятна мазута.
Шура прошлым летом несколько раз бывал здесь. Ваня ему показывал разных насекомых, водомерок, рассказывал о жизни лягушек, он знал многие названия цветов и деревьев, а погоду мог предсказывать по ветру или заходу солнца.
Сегодня к девяти часам утра солнце только начинало припекать, и день обещал быть жарким. На толстом стволе плакучей ивы, наклоненном к самой воде, Шура приметил силуэт рыбака.
На траве аккуратно разложены снасти, цинковое ведро, сачок, старенькая холщовая сумка. Молодой человек сосредоточенно смотрел на поплавок и что-то шептал про себя. Шуру он не приметил, тот подошел и сел за его спиной.
Так в тишине прошло минут десять, Шура не решался заговорить первым, и тут Ваня оглянулся.
— А, Шурик, привет, — он радостно заулыбался, — иди поближе, садись, расскажи, как живешь… Давно тебя не видел. — Ваня был искренне рад, он отложил в сторону удочку и присел на траву рядом с Шурой. — Почему не приходишь к нам? Бабушку свою совсем забыл. Вы что, теперь с Надей к ее матери переехали? Она нам сказала, будто места там больше и отчим пить бросил… Здорово ты изменился, наверное, хорошо теперь зарабатываешь? Девочку уже в ясли отдали?
Шура не ожидал такого поворота, он был уверен, что Надя всем рассказала правду. В голове у него быстро-быстро замелькали мысли, словно черно-белые кадры с Чарли Чаплином. Вот это поворот!
— Нет, Ваня, мы никуда не переехали, это Надя от меня ушла… Сама так решила сделать, она меня как бы бросила, ребенка забрала, от трудностей убежала, мне ничего не сказала… А что я должен был делать? Пришлось пойти другим путем… Знаешь, я так переживал, страдал, скучал, жил по друзьям, ни с кем не мог поделиться своим горем. Не бабке же и К. П. буду я рассказывать о подлости Нади?!
Шура так обрадовался, что разговор повернулся совcем не так, как он думал. У него словно камень с души упал, кошки перестали на сердце скрести, и совесть замерла. Все свои слюнявые страдания о младенце и красавице Надьке Шура сразу из памяти вычеркнул. Какой потрясающий выход из сложной ситуации! Как здорово, что она уехала к матери. Это судьба!
А что может быть выше судьбы?
— Ты себе не представляешь, как я скучаю по ребенку, как я любил Надю! Но она наотрез отказалась меня видеть и хочет развестись. Теперь она Мире звонит, требует от нее денег, шантажирует, шпионским образом узнала, что родители у нее состоятельные, угрожает им, собирается в Мюзик-холл жаловаться, чтобы испортить мне карьеру. Но ты ведь знаешь, мой отец этого не позволит, у него есть, чем на нее надавить. Ты, если ее увидишь, так этой суке и скажи, что у нас такие друзья, которые покажут ей, где раки зимуют! — Шура вошел в роль обманутого и отверженного, кричал, жестикулировал. Он верил каждому своему слову.
А Ваня притих, глаза потупил, и видно было, что он не совсем понимает, о чем идет речь. Может быть, он думал совсем о другом? Он ведь не от мира сего, все о добре, о Господе, о любви братской, ребеночком их занимался, хотел его крестить. Странно, что он молчит и в землю смотрит, будто стесняется.
— Шура, ты не думаешь, что лучше вам с Надей помириться? Всякое в жизни бывает, но у вас ведь доченька. Я не могу поверить, чтобы Надя тебе вредила! Она тебя так любит, вы два года прожили. Вам трудно было, а теперь у тебя работа хорошая, ты разбогател. Нужно ее простить, она, видно, чего-то не понимает. Хочешь, я с ней поговорю?
— Нет, ни в коем случае! В это дело тебе лучше не вмешиваться. Моя Мира с ней уже встречалась…
— А почему не ты? Причем здесь эта Мира? — удивился Ванечка.
— Да потому что Надька стала ее преследовать, ревновать, угрожать! Это мне все Мирочка рассказала. Она долго терпела, не хотела расстраивать меня, но в конце концов призналась. И еще… теперь у меня подозрения, что дочка вовсе не от меня. Мира узнала, по своим каналам, что Надька трахалась со всеми подряд. А я, наивный дурак, ей верил. Мне на многое раскрылись глаза в последнее время…
Ваня молчал. Он не знал, как убедить друга вернуться в семью. Он не понимал, как можно одним махом все зачеркнуть.
— Бог тебе судья, он все рассудит…
Разговор не клеился. Ваня взял удочку, забросил леску, включил «Спидолу», передавали новости по Би-би-си. Голос диктора то пропадал за заглушкой, то появлялся. Шура немного покрутил настройку, попытался подстроиться к джазу, но ничего не получалось. Он вспомнил, что совсем рядом, в Буддийском храме, был расположен центр «глушилки». Перед высокой каменной стеной, окружавшей храм, всегда прогуливались вооруженные солдаты, а в небольшие просветы сквозь деревья можно было разглядеть антенны и провода, паутиной подымавшиеся на крышу. Обо всем этом Шура не догадывался, если бы не отец Миры. Он многое знал, а в последнее время стал с Шурой откровенничать о политике.
Как его любили! Это было чувство вулканическое, материнское, сочетавшее в себе страсть с желанием обладать безраздельно. За их спиной шептались о ее романах, над ним хихикали, кое-кто пытался его образумить. Но что есть голос совести и разума перед достатком и карьерой? Шура сдался с потрохами этой ошеломляющей женщине. Ее дом был полной чашей, здесь строились планы, в которых он мало разбирался, но центральное место этих радужных перспектив отводилось ему.
За несколько месяцев Мира провернула развод.
Наде, чтобы не «возникала», она отвалила сумму.
Шуре не пришлось особенно «косить» призыв в армию, нашлись добрые знакомые, все сделали в лучшем виде, достали «белый билет». А отец устроил в Мюзик-холл Мирочку, отношения с тетей Милой и Катей тоже наладились.
Не важно, что Мира оказалась не шибко талантливой, но зато главный администратор и директор часто получали от нее подарки. На душе у Шуры было безмятежно, на сердце кошки не скребли, а Мира всегда знала, как снять напряжение.
Память о Наде и дочке он из подкорки вычеркнул.
Память о совсем прошлой жизни тоже стер.
Новая жизнь началась с чистого листа.
Она должна быть лучше.
Она не может быть плохой.
Она будет счастливой. Он будет знаменитым и богатым.
Так ему сказала его любимая Мира!
А если она это говорит, то так и будет.
Она умная, а он дурак… ха-ха-ха, это она так шутит. Вот умора.
Почему только не берут его на гастроли?
Вот труппа едет уже второй раз в Югославию, а его оставляют запасным в Ленинграде. Мирочка так старалась, подарки отвозила, жену директора в правительственный санаторий устроила в Гагры, а за границу его не оформляют. Со слов семьи, все было «схвачено». Мира сказала, что это от зависти, просто один из бездарей хочет Шурино место занять, вместо него в репертуар влезть, «нужно попробовать пойти другим путем», но каким, она не объяснила. Папочку своего подключила, тот нажал на «кого надо», а мамочка ее устроила «кому надо» пакеты с телячьей вырезкой и балыком. Уверяют Шуру, что у них есть «наверху» свои люди, им нужно «дать на лапу» и что они «своего мальчика» в обиду не дадут. А на днях Мира попросила его подписать письмо, сказала, что оно будет настоящей бомбой для «главного», и когда он с гастролей приедет, то наверняка его пригласят «наверх, то есть куда следует, и попросят кое-что рассказать из своей жизни за границей». Шура ужасно смеялся, он представил лицо «главного», а Мира ему обещала, что «главный на пузе к ней приползет и будет умолять больше ничего не рассказывать». Хотя у нее в запасе есть еще кое-что…
Вот какая сила была за Шурой!
Вот какая мощь толкала его на Олимп славы!
Он не один, он теперь с любимой соратницей, союзницей по борьбе, «а талант нужно холить и защищать иначе его сорняки задушат» — так говорит Мира.
Он ее боялся.
Вспоминать вслух безалаберное пьяное житье с Надей он не решался: песни под гитару, она с сигаретой и рюмочкой Цветаеву читает, ребенок плачет, вокруг друзья, кто уходит, а кто приходит, Ванечка помогает, девочку к себе забирает и три рубля одалживает. Он о прошлой жизни Мире не говорит, а если вспомнит, то она кричит: «Дебилы, недотепы, жалкие неудачники… И ты с ними дружил! Идиот!»
Он ее боялся.
У нее над ним была особая власть.
Что это за сила, от нее исходящая, он не понимал. Иногда он чувствовал, что ему с ней «как у Христа за пазухой», а иногда, как в воздушной яме, дух захватывает и под ложечкой спазмит. Отступать было поздно, выбирать невозможно!
Самому разобраться в ситуации было трудно, в голове начиналась полная чехарда, беспорядок и звуки кузницы, будто бумажные отходы в станок запускали, а с другого конца утильсырье выплевывалось, пространство малогабаритное быстро заполнялось до потолка, а станок все молотил… Мира знала, как это мысленное напряжение снимать. Она была единственным покоем и счастьем, вроде экстрасенса.
