Орасио подходит к гамаку. Эстер едва успевает вытереть слезы. Он принес ей первый плод с новой плантации. Полковник улыбается.
— Плантация начинает плодоносить…
Он останавливается, не понимая, почему она плачет. Сначала даже рассердился.
— Какого чорта ты ревешь? Разве при твоей жизни плакать надо? Разве ты не имеешь все, что бы ты не пожелала? Чего тебе не хватает?
Эстер сдерживает рыдание:
— Это пустяки… Так просто… глупость…
Она берет плод — знает, что это обрадует мужа. Орасио уже весело и счастливо улыбается, взор его скользит по ее телу. Эстер и какао — вот все, что он любит. Он присаживается рядом с ней в гамак и спрашивает:
— Что же ты плачешь, дурочка?
— Я уже больше не плачу…
Орасио задумывается, потом, устремив взор в сторону плантаций и держа в мозолистой руке плод какао, говорит:
— Когда мальчик вырастет, — он всегда называл сына мальчиком, — здесь всюду должны быть плантации. Все должно быть обработано… — И после минутной паузы продолжает: — Моему сыну не придется прозябать в дебрях, как нам. Я пущу его по политической части: он станет депутатом и губернатором. Ради этого я и делаю деньги.
Он улыбается Эстер, проводит рукой по ее телу. Потом замечает:
— Вытри глазки, закажи хороший обед, сегодня у нас в гостях доктор Виржилио — это новый адвокат в Табокасе, он пользуется покровительством доктора Сеабры. Приоденься. Надо показать этому молодцу, что мы не какие-нибудь дикари…
И он смеется своим коротким, сухим смехом. Затем, оставив Эстер с плодом какао в руках, уходит отдать распоряжения работникам. Эстер задумывается о предстоящем обеде с каким-то адвокатом, похожим, по всей вероятности, на доктора Руи, который обычно напивается и к десерту начинает плевать по сторонам и рассказывать сальные анекдоты… А Лусия пишет из Парижа о праздниках и театрах, о нарядах и банкетах…
Два человека переступили порог, один из них — негр — спросил:
— Вы нас звали, полковник?
Жука Бадаро хотел было предложить им войти, но брат жестом велел подождать на веранде. И они послушно уселись на деревянную скамью. Жука ходил по зале, покуривая сигарету. Он ждал, чтобы брат заговорил. Синьо Бадаро, глава семьи, отдыхал в высоком австрийском кресле, представлявшем контраст не только с остальной мебелью — деревянными скамьями, плетеными стульями, гамаками по углам, — но и с грубыми выбеленными стенами. Часы в столовой пробили пять. Синьо Бадаро о чем-то размышлял, полузакрыв глаза; длинная черная борода свисала ему на грудь. Он поднял глаза, взглянул на Жуку, нервно расхаживавшего по зале с хлыстом в руке и дымящейся сигаретой во рту, но тут же отвел взор и уставился на единственную висевшую на стене картину, — цветную репродукцию, изображавшую европейский деревенский пейзаж. На мягком лазурном фоне паслись овцы. Пастухи играли на рожках, похожих на флейты, и белокурая красивая крестьянка танцевала среди овец. С картины веяло миром и спокойствием. Синьо Бадаро вспомнил, как он ее купил. Как-то случайно зашел в Баие в магазин сирийца, чтобы прицениться к золотым часам. Увидел картину, а дона Ана давно уже поговаривала о том, что хорошо было бы чем-нибудь оживить стены в зале. Поэтому он и купил картину, но только сейчас рассмотрел ее внимательно. Спокойное лазурное, почти небесного цвета поле, пастухи пасут овец, красивая крестьянка танцует под звуки рожка. Их поле, поле Бадаро, совсем не такое. Здесь — земля какао. Почему же она не такая, как это европейское поле?
Жука Бадаро нетерпеливо расхаживал взад и вперед: он ожидал решения старшего брата. Синьо Бадаро чувствовал отвращение, когда проливали человеческую кровь. Однако ему уже много раз приходилось принимать решения, подобные тому, какое Жука ожидал от него сейчас. Не впервые ему приказывать своим жагунсо засесть в засаду и выждать кого-то, кто должен пройти по дороге.
Он снова взглянул на картину. Красивая женщина… розовые щечки, голубые глаза, пожалуй, красивее доны Аны… И пастухи, конечно, совсем не такие, как погонщики на его фазенде… Синьо Бадаро любил землю, любил возделывать ее. Он любил разводить животных: крупных флегматичных быков, быстрых, порывистых коней, нежно блеющих овец. Но он чувствовал отвращение, когда приходилось убивать людей. Поэтому-то Синьо и оттягивал решение, он выносил его лишь тогда, когда видел, что другого выхода нет. Он был главой семьи, он сколачивал состояние Бадаро, ему нужно быть выше того, что Жука называл «его слабостями». Никогда раньше он не обращал внимания на эту картину. Голубая лазурь — просто прелесть… Эта репродукция куда лучше, чем любая картинка в календаре, а там бывают красивые листки… Жука Бадаро остановился против брата.
— Я уже сказал тебе, Синьо: другого выхода нет… Этот тип упрямее осла… Не желает продавать плантацию да и все тут, говорит — дело не в деньгах, он в них не нуждается… И ты хорошо знаешь, что Фирмо всегда славился своим упрямством… В самом деле, другого выхода нет.
Синьо Бадаро с грустью оторвал взор от олеографии.
— Мне жаль его… Этот человек никогда не делал нам зла… Я бы не пошел на это, если бы можно было найти другой способ расширить нашу фазенду в сторону Секейро-Гранде… иначе эта земля попадет в руки Орасио…
Он даже повысил голос, произнося ненавистное ему имя. Жука воспользовался этим.
— Если этого не сделаем мы, это сделает Орасио. А кому будет принадлежать плантация Фирмо, у того будет и ключ к лесам Секейро-Гранде…
Синьо Бадаро снова весь ушел в созерцание картины. Жука продолжал:
— Тебе ведь известно, Синьо, что никто лучше меня не знает, какая земля больше подходит для какао. Ты провел молодые годы в других местах, а я здесь родился и с детских лет научился понимать, какая земля хороша под какао. Могу сказать тебе не хвалясь, что достаточно мне ступить на землю и я уже знаю, годится она для какао или нет. Это у меня прямо в подошвах ног. И вот что я тебе скажу: нет лучшей земли для какао, чем земли Секейро-Гранде. Ты знаешь, я провел немало времени в этой лесной чаще, изучая землю. И если мы немедленно не завладеем плантацией Фирмо, Орасио доберется до леса раньше нас. У него тоже есть нюх…
Синьо Бадаро погладил свою черную окладистую бороду:
— Смешно, Жука, ты — мой брат; твоя мать — та же старая Филомена, царствие ей небесное, что родила и меня. Твой отец, покойный Марселино, был и моим отцом. А мы такие разные, как только вообще могут отличаться два человека в мире. Ты любишь все решать сразу, при помощи выстрелов и убийств. А я бы хотел, чтобы ты мне сказал: Как, по-твоему, хорошо ли убивать людей? Неужели ты ничего не чувствуешь здесь, внутри? Вот тут! — и Синьо Бадаро показал на сердце.
Жука закурил сигарету, ударил хлыстом по грязному сапогу и снова зашагал взад и вперед. Потом сказал:
— Если бы я тебя не знал, Синьо, так, как я тебя знаю, и если бы я не уважал тебя, как старшего брата, я мог бы подумать, что ты трусишь.
— Но ты не ответил на мой вопрос.
— Нравится ли мне видеть, как умирают люди? А я и сам не знаю. Когда я на кого-нибудь зол, то способен искромсать его на части. Ты ведь это знаешь…
— А когда злости нет?
— Когда кто-нибудь становится мне поперек дороги, я должен убрать его, чтобы самому пройти. Ты мой старший брат и ты решаешь семейные дела. Отец все оставил на тебя: плантации, и девчонок, и меня самого. Ты создаешь богатство Бадаро. Но я должен сказать тебе прямо, Синьо: будь я на твоем месте, у нас уже было бы вдвое больше земли.
Синьо Бадаро поднялся. Высокий — почти два метра ростом, — на грудь свисает черная как смоль борода. Глаза его загорелись, голос загремел на всю залу:
— А когда ты видел, Жука, чтобы Синьо чего-нибудь не сделал, если это было необходимо? Да, я не отличаюсь кровожадностью, как ты. Но назови мне случай, чтобы я не велел кого-нибудь уничтожить, если это действительно было необходимо?
Жука не ответил. Он относился к брату с почтением, и тот был, пожалуй, единственным человеком в мире, которого он побаивался.
Синьо продолжал, понизив голос:
— Все дело в том, что я, в отличие от тебя, не убийца. Я иду на такие дела только в случае крайней необходимости. Мне приходилось отдавать приказания уничтожать людей, но, бог тому свидетель, я это делал только тогда, когда не было другого выхода. Знаю, что, когда придет день держать ответ там наверху, — он указал на небо, — это не будет иметь никакого значения. Но это важно для меня самого.
Жука подождал, пока брат не успокоился.
— И все это из-за Фирмо, из-за этого упрямого идиота… Ты можешь называть меня как тебе угодно, мне на это наплевать. Я скажу только одно: нет лучше земли для какао, чем земли Секейро-Гранде, и если ты хочешь заполучить их для Бадаро, то в самом деле другого выхода нет… Фирмо плантацию не продаст.
