— Отвезу домой, у нас таких нет, — спокойно сказала она.
— Вот дура! И на фиг на макароны деньги тратить? — я тогда еще наивно полагала, что они все это покупают, а они не торопились меня разуверять. Потом я стала громогласно удивляться: у меня деньги давно кончились, а они все тратили и тратили.
Вскоре уже никто ничего не скрывал и все называли своими именами. Эти немцы оказались такими лохами, что не спиздить у них, что плохо лежит, было просто глупо. После продуктового освоили магазин канцтоваров. Там тоже все было таким красивым, ярким, манящим. Перли мелочи: ластики, наклейки, точилки. Оглядывались, не смотрит ли кто, и торопливо совали вещи себе в карманы. А потом, стараясь сохранить солидный и спокойный вид, выходили из магазина. Одна девочка долго не решалась приобщиться к воровскому промыслу, она топталась, смотрела на остальных, краснела пятнами, но все не решалась на поступок. Наконец она созрела, и все замерли в ожидании. Она подошла к полке с выражением полного отчаяния и безысходности на лице, схватила первое, что попалось ей в руки, а это оказались карандаши, и засунула несколько штук себе в трусы, поскольку на платье, в котором она вышла на дело, карманов не было. Потом, как сумасшедшая, выскочила из магазина и побежала в неизвестном направлении. Мы кинулись за ней. Долго новоиспеченная воровка не пробежала, конечно, поскольку остро отточенные карандаши впились ей в одно место. Она остановилась и, к изумлению проходящих мимо немцев, задрала платье и стала вытаскивать из трусов карандаши.
— Ты девственность не потеряла, Осокина, а? — спрашивали ее подруги, покатываясь со смеху. Было решено Осокину больше на дело не брать.
После канцтоваров двинулись на штурм Центрума, огромного магазина вроде нашего ГУМа, в котором, правда, в отличие от ГУМа, прилавки ломились от товаров.
Девочки, да и мальчики тоже, просто за ними я не наблюдала, приходили во все отделы и брали, что попадалось под руку, в количествах совершенно идиотских. Главное было — вынести как можно больше. Мне все это было неприятно, но никто не понимал моих переживаний, все просто считали, что я боюсь и поэтому не ворую. Так что для подтверждения собственной крутизны и мне пришлось в конце концов выйти на промысел. Я нашла отдел игрушек, подошла к прилавку и сгребла рукой в свой рюкзак все, что там лежало. Никто из персонала не обратил на это внимания, зато мой авторитет в глазах товарищей поднялся. Потом было еще что-то, и еще — совесть меня больше не мучила. В основном я перла пластинки, кассеты и книги.
Все, казалось, сойдет нам с рук Но в последний день Марина и еще две девочки из класса решили совершить последний рейд в ближайший магазин. Они с самого начала почувствовали, что все не так, как обычно. Когда девочки вошли, магазин как-то очень быстро опустел, и они ходили между рядами совершенно одни, полностью предоставленные сами себе — ни охраны, ни продавцов. И вместо того, чтобы, заподозрив неладное, уйти, они натырили всякой дряни.
Как всегда, схема была проста. Основную добычу складывали просто в сумку, потому что обнаглели и ничего не боялись: никто никогда ничего не проверял; а с какой-то ерундой пошли в кассу, чтобы расплатиться. И когда они уже стояли у кассы, откуда ни возьмись появилась тьма народу: охранники, полиция, дирекция магазина.
— Покажите, пожалуйста, что у вас в сумках, — говорят немцы Марине и компании.
— А в чем дело? Мы — советские граждане! Я требую консула! — кобенится Марина.
Но все-таки пришлось показать сумки, битком набитые товарами из этого магазина. На девочек кричали, угрожали надеть наручники и отвести в полицию, посадить в тюрьму. Туда, в магазин, вызвали Лыску и Мать Моржиху как ответственных. В результате вся компания, кроме Марины, понесла убытки: в кошельках у девочек были почти все деньги, которые нам выдали на поездку, они ведь ничего не тратили, только воровали. Так что им пришлось оплатить все товары, которые у них нашли, — и за себя, и за Марину, которая еще в самом начале перевела все свои бабки на пиво, сосиски и мороженое.
В школу, где мы жили, девочки пришли мрачнее тучи. Боялись, что сейчас придет полиция и начнет обыскивать всех и проверять, на какую сумму приобретено товаров и как это соотносится с выданной каждому суммой. Началась всеобщая паранойя. Но, слава богу, с обыском никто не пришел, и мы благополучно сели утром на поезд Берлин — Москва со всеми нашими пожитками.
Потом, уже в поезде, на подъезде к границе нас накрыла вторая волна паники. Некоторые пытались даже что-то выбросить из окна или спустить в туалете, так боялись пограничников. Марина же всю дорогу плакала, а ночью порезала себе вены и пыталась выброситься из окна. Потом она утверждала, что это была игра на публику, — она хотела показать, как глубоко переживает из-за своего падения. Не знаю, действительно ли она играла или все было по-настоящему, но тогда мы все ей поверил и. Я прекрасно помню, как держала ее, наполовину высунувшуюся из окна со своей второй полки, а она отбивалась от меня окровавленными руками и кричала:
— Глеб, прощай! Я ни в чем не виновата!
Мать Моржиха и Лыска приходили успокаивать ее, перевязывать руки и всячески ободрять. Пообещали, раз она осознала, делу хода не давать и даже мамаше не рассказывать. Кто ее знает, может быть, на самом деле она всех разыграла…
Дембельсктй китель Глеба висел на спинке стула и весело сверкал всеми своими блестящими пуговицами, значками и рандолевыми буквами на погонах.
— У нас просто Новый год настоящий. Даже глазам больно, — Марина махнула рукой в направлении парадки.
— Не понял. При чем здесь Новый год?
— Да при том, что этот твой китель увешан побрякушками и блестит, как новогодняя елка.
— Это, между прочим, не побрякушки, а знаки — стандартный набор: Погранцы, Старший пограннаряда, «Слава советскому пограничнику», ОСА и бегунок. Но тут даже не сами знаки важны, а подложка. Ты посмотри, какая у меня подложка крутейшая…
— Глеб, ради бога, не начинай! Я этого не вынесу!
Марина не любила вспоминать армейскую службу Глеба и особенно его дембельский период.
— А я не тебе, а Алисе рассказываю. Алисочка, правда, тебе интересно?
— Ага, очень. Что такое эта подложка? Звучит как-то подозрительно похоже на женское гигиеническое приспособление. Знаешь, которое используют во время месячных…
— Дура ты. Подложка — это подкладка под значки. Под знаки изготавливается по шаблону подложка на внутреннюю часть кителя. А погоны? Буквы видишь? Эти буквы давленые, сделаны из фольги от тюбика зубной пасты — внутренняя сторона тюбика желтая. А некоторые дембеля вручную вытачивали буквы из металла рандоль.
— Что такое рандоль? В первый раз слышу.
— Рандоль — металл, по цвету и блеску напоминающий золото, но в отличие от золота он очень быстро темнеет. Фиксы у зэков видела? Так вот, все фиксы на зоне делаются из рандоля, если это не настоящие блатные, конечно. У тех золотые.
Пока он грузил меня подробностями изготовления дембельских шевронов, нашивок и лычек, я вспомнила, как прошлой зимой Марина позвонила мне чуть не в слезах.
— Алиса, ты можешь сейчас прийти?
— А что случилось? — испуганно спросила я.
— Выходи прямо сейчас. В дверь не звони, Игорек спит. Я тебя буду ждать.
Я знала, что Глеба отпустили в увольнительную на несколько дней повидаться с сыном, поэтому удивилась, что Марина меня позвала. Она ждала встречи с мужем как манны небесной, тут не до посторонних.
Когда я вышла из лифта на ее третьем этаже, она уже ждала меня на лестничной площадке.
— Алиса, я не знаю, что делать. Это ужасно! Это не тот человек, за которого я вышла замуж Это какой-то чужой толстый пьяный мужик, который совсем не похож на моего Глеба.
— Да что он сделал-то?
— Он притащил с собой кореша, ты бы его видела. Они целыми днями жрут и пьют, шлифуют свои бляхи и пуговицы на кителе, говорят только о дембельском альбоме и парадке. Все, и больше ни о чем. Он даже Игорька на руки не берет, потому что тот плачет, когда видит папу, а Глеб обижается.
Мы пошли на кухню. За столом сидел Глеб, на самом деле поправившийся вдвое по сравнению с последним разом, когда я его видела, и какой-то огромный детина с красным грубым лицом, который держал в одной руке армейскую бляху, а в другой швейную иголку. Этой иголкой он старательно, высунув от напряжения язык, гравировал лучи внутри звезды на бляхе. Глеб внимательно наблюдал за его действиями.
Увидев меня, Глеб вскочил и сжал в медвежьих объятиях. Потом он обнял Марину.
— Марина, как я соскучился!
Он опять сел и посмотрел на бляху в руках детины.
— Сейчас, только осталось суконкой с пастой Гоя все отшлифовать — и получится просто чудо заморское, а не бляха.
