– Только не для меня, – отрезал Льюис.
На секунду его взгляд вновь стал непроницаемым, как у слепого и опасного зверя, и мне сделалось страшно. Я поспешила прервать разговор. Не считая этих происшествий, уик-энд прошел замечательно. Мы загорели, отдохнули и вернулись домой в прекрасном настроении.
Еще немного, и он станет мне необходим. Через три дня заканчивались съемки, в которых Льюис участвовал. По этому поводу режиссер Билл Маклей решил устроить небольшой коктейль прямо на съемочной площадке. Это была бутафорская деревня из одних фасадов, среди которых Льюис пробродил все лето.
Я приехала к шести часам, чуть раньше назначенного, и сразу же наткнулась на Билла, сидевшего в фальшивом салуне посреди фальшивой улицы. Он был мрачен, раздражен и, как всегда, очень груб. Его бригада готовила площадку, и он оставался один в комнате. Он сидел на столе, угрюмо уставившись в какую-то точку. Последнее время он много пил, и ему доверяли только второстепенные ленты. Это его еще больше озлобило. Он меня заметил, и мне пришлось подняться по пыльным ступенькам в салун. При моем появлении Билл ухмыльнулся.
– А, Дороти. Что, пришли посмотреть, как играет ваш дружок? Сегодня у него большая сцена. Не волнуйтесь, с такой внешностью ваш малыш недолго останется сидеть у вас на шее.
Он был здорово пьян, но я не склонна ни к всепрощению, ни к долготерпению, хотя и произвожу иногда ошибочное впечатление. Я ответила любезностью, обозвав его паршивым ублюдком. Он прорычал, что, не будь я женщиной, мокрого бы места от меня не оставил. Я с издевкой поблагодарила его: все-таки вспомнил, что говорит с дамой.
– Кроме того, я помолвлена с Полом Бретом, – надменно добавила я.
– Знаю, – отмахнулся он. – Все знают, что вы занимаетесь этим втроем.
Он гнусно засмеялся. Я уже была готова чем-нибудь в него запустить, ну хотя бы сумочкой, как вдруг распахнулась дверь. На пороге стоял Льюис. Я сразу переменила тон:
– Билл, извините меня, дорогуша. Вы же знаете, я в вас души не чаю, но последнее время стала такая нервная!
Его хватило на то, чтобы удивиться, но он слишком надрался для логических умозаключений, его несло:
– Это ваша ирландская кровь играет. Ох и далеко она вас заведет! Согласен, старина? – обратился он к Льюису, дружески хлопнул его по плечу и вышел.
Я нервно засмеялась.
– Ах, старина Билл… Манеры, прямо скажем, заставляют желать лучшего, но сердце золотое…
Льюис ничего не ответил. Он был в ковбойском костюме с платочком на шее, плохо выбрит, вид довольно рассеянный.
– К тому же прекрасный товарищ, – добавила я и поспешила сменить тему. – Что за сцена осталась напоследок?
– Убийство, – спокойно ответил Льюис. – Я должен пристрелить этого типа, что изнасиловал мою сестру. Хотя, признаться, я б на его месте прежде еще подумал.
Мы не спеша прошли к съемочной площадке. Льюису следовало подготовиться к съемкам, и минут на десять я осталась в одиночестве. Я осмотрелась. Площадка была в полном порядке, но Билл все равно придирался, ругаясь как сапожник: он не владел собой. Голливуд доконал его, Голливуд и выпивка. Прямо под открытым небом расставили коктейльные столики, и самые жаждущие уже прикладывались к рюмкам. В этой игрушечной деревне нас собралось человек сто, и все мы топтались не слишком далеко от камеры.
– Крупный план Майлса, – крикнул Билл. – Где он там?
Льюис приблизился к нему с «винчестером» в руках. Вид у него был отсутствующий, как всегда, когда ему докучали.
Билл нагнулся к камере, уткнулся в глазок и снова сморщился.
– Плохо, все плохо. Ни черта не годится! Ну-ка, Льюис, прицельтесь, цельте в меня. Так, теперь гнев на лице. Да нет же, мне нужен гнев, а не эта идиотская гримаса! Вы собираетесь убить подонка, трахнувшего вашу сестру. Вот так, отлично… Ну, стреляйте!
Я не видела лица Льюиса, он стоял ко мне спиной. Льюис выстрелил, и Билл обеими руками схватился за живот, хлынула кровь, он упал. На миг все застыли, потом забегали. Льюис растерянно рассматривал карабин. Я отвернулась к пахнувшей плесенью стене, меня рвало.
Лейтенант полиции был весьма галантен и столь же логичен. Было очевидно, что кто-то заменил холостые патроны боевыми, и это был один из тысячи людей, имевших все основания ненавидеть Маклея. Было так же очевидно, что им не мог быть Льюис, с Биллом едва знакомый. К тому же он казался достаточно разумным, чтобы не совершать убийства на глазах у сотни свидетелей. Его почти жалели. Его молчание, свирепый вид все склонны были объяснить нервным шоком: кому приятно оказаться орудием преступления. В десять вечера допрос закончился. Когда мы с еще несколькими свидетелями выходили из полицейского участка, кто-то предложил вернуться в павильон и промочить горло. Я отказалась, и мы с Льюисом поехали домой. По дороге мы не проронили ни слова. Я чувствовала себя совершенно разбитой и не могла даже сердиться.
– Я все слышал, – просто сказал Льюис, остановившись у лестницы.
Я ничего не ответила, только пожала плечами. Выпив три таблетки снотворного, я провалилась в забытье.
В гостиной с озабоченным лицом сидел полицейский лейтенант. Он был хорош собой: серые глаза, полные губы, слегка впалые щеки.
– Это, конечно, простая формальность, – сказал он. – Но не могли бы вы сообщить еще что-нибудь об этом молодом человеке?
– Я ничего больше не знаю, – ответила я.
– Но ведь он живет у вас уже три месяца?
– Да.
Слегка извиняющимся тоном я спросила:
– Вам, наверное, кажется, что я не слишком любопытна?
Он приподнял брови, и на лице появилось выражение, какое я часто замечала у Пола.
– Видите ли, я считаю, что обычно мы чересчур много знаем об окружающих, это утомляет. Знаем, с кем они живут, чем живут, с кем спят, что о себе думают… А по-моему, чем меньше знаешь, тем лучше, как вы полагаете?
Он явно полагал иначе.
– Это ваша точка зрения, но следствие она не устраивает. Конечно, я не думаю, что он намеренно убил Маклея. Похоже, он был единственный человек, с кем Маклей общался сносно. Но стрелял все-таки он. Поэтому для него, по крайней мере для его карьеры, было бы лучше, чтоб судьи смогли составить о нем благоприятное мнение.
– Спросите у него самого. Я знаю только, что он родился в Вермонте. Разбудить его, или выпьете еще чашечку кофе?
Разговор происходил на другой день после убийства. В восемь утра меня поднял с постели лейтенант Пирсон. Льюис еще спал.
– Если можно, чашечку кофе, – попросил он. – Миссис Сеймур, извините за нескромный вопрос: в каких вы отношениях с Льюисом Майлсом?
– Вовсе не в тех, о каких вы могли бы подумать. Для меня он ребенок.
Он пристально посмотрел на меня и неожиданно улыбнулся.
– Давно мне так сильно не хотелось поверить женщине.
Я польщенно засмеялась. Мне было страшно жалко, что этому славному парню, стражу закона моей страны, суждено завязнуть в этой ужасной истории. Мимоходом я подумала, что, будь он пузатым, краснорожим и грубым, мои гражданские чувства не заявляли бы о себе столь громко. Хотя, правду сказать, из-за снотворного все мои чувства не слишком о себе заявляли, я засыпала на ходу.
– Он будет очень знаменит, – заметил Пирсон. – Замечательный актер.
Я застыла с кофейником в руках.
– Откуда вы знаете?
– Мы вчера просмотрели отснятую пленку. Уникальный случай для сыщика – своими глазами увидеть, как было совершено преступление. Это очень облегчает дело, отпадает нужда в реконструкции.
Он был в гостиной, я на кухне и слышала его через приоткрытую дверь. Я глуповато рассмеялась и обожгла пальцы кипятком. Он продолжал:
– Я видел лицо Льюиса крупным планом. Такое зверское выражение, просто мороз по коже!
– Я тоже думаю, что он станет великим актером. Все так говорят.
С этими словами я схватила с холодильника бутылку скотча и сделала большой глоток прямо из горлышка, стараясь при этом не звякнуть. На глазах у меня выступили слезы, зато руки перестали дрожать. Я вернулась в гостиную и вполне по-светски подала кофе.
– Как вы полагаете, могли быть у Майлса мотивы убить Маклея?
– Никаких, – твердо ответила я.
Вот я и стала сообщницей. И не только в своих глазах, но и с точки зрения закона. По мне плачет тюрьма. Что ж, тем лучше: в тюрьме будет спокойнее. И тут до меня дошло, что, если Льюис признается, я предстану перед судом не сообщницей, а подстрекательницей. А это пахнет уже не сроком, но электрическим стулом. На секунду я зажмурилась: за что, за что мне все это?
– К сожалению, мы тоже не видим мотивов, – вздохнул Пирсон. – Извините, я имел в виду – к сожалению для нас. Этот Маклей был хам и самодур. Кто угодно мог войти в реквизиторскую и заменить патроны, там нет даже сторожа. Боюсь, дело затянется. И все это время оно будет висеть на мне.
Он начал жаловаться на судьбу, но это меня не удивило. Такой у меня дар: все мужчины рано или поздно начинают выкладывать мне свои проблемы – сыщики, почтальоны, писатели. Даже фининспектор делится семейными неурядицами.
