Суббота, 18 мая
Вчера я остановился на том, что она мне сказала, и больше писать не стал. Нарочно хотел кончить день этими словами, в них бьется надежда. Она не сказала: «Хватит». И мало того, не только не сказала «хватит», она сказала: «Потому я и пришла выпить кофе». Попросила один день или хоть несколько часов, чтоб поразмыслить. «Я знала и все равно растерялась. Надо как-то прийти в себя».
Завтра, в воскресенье, обедаем с ней в центре. Ну что еще сказать? Я ведь приготовил длинную речь с подробнейшими объяснениями, только даже и начать ее не пришлось. Хотя, по правде говоря, я не был уверен, что речь моя так уж необходима. Идею предложить ей свои отеческие советы, свой жизненный опыт я тоже отбросил. И однако же, когда, подняв голову, я увидел перед собой ее и, ничего не соображая, принялся нелепо топтаться у столика, я как-никак догадался, что единственная возможность достойно выйти из дурацкого положения — это забыть все заранее подготовленные объяснения и хитроумные уловки и просто сказать напрямик то, что лежит на сердце. Я не жалею, что поддался порыву. Речь моя получилась краткой, а главное — простой, а простоту, я думаю, она ценит, простота — моя козырная карта. Итак, она хочет подумать, что ж, хорошо, пусть; только я не понимаю, если она знала, что я переживаю то, что переживаю, почему не обдумала заранее, как поступить, почему колеблется, не знает, что ответить? Объяснить это можно по-разному: скажем, она решила произнести ужасное слово «хватит», но не хочет быть жестокой и потому не произнесла его тут же, сразу. Или так: она знала (в данном случае «знала» означает «догадывалась»), что я переживаю то, что переживаю, но все же не ожидала, что я решусь выразить это на словах в виде прямого предложения. Вот и колеблется. Но она «потому и пришла выпить кофе». Что это значит? Хотела, чтобы я сказал все, но не была уверена, что я решусь? Однако обычно женщина хочет, чтобы ей сказали такое, когда собирается ответить «да». А может быть, ей просто неприятно, неловко со мной, вот она и решила дать мне высказаться, теперь можно покончить раз навсегда с этой историей: скажет «нет» — и все опять придет в норму. Кроме того, имеется ведь жених, бывший жених. Как обстоят дела с ним? Не фактически (фактически, судя по всему, отношения прерваны), а в ее душе? Вдруг я в конечном счете подтолкнул события? Может быть, этого легкого толчка только и не хватало, только его она и ждала в смятении, чтобы возвратиться к жениху? Опять же я много старше, вдовец, у меня трое детей и так далее и тому подобное. Вдобавок я сам никак не могу решить, как мне хотелось бы построить наши отношения. Это гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. И если бы у этого дневника, кроме меня, были еще читатели, я закончил бы день в стиле романов с продолжением: «Если вы хотите узнать ответ на все эти жгучие вопросы, читайте наш следующий выпуск».
Я ждал ее на углу Мерседес и Рио-Бланко. Опоздала всего на десять минут. По воскресеньям она надевает костюм, сшитый на заказ, который очень ее красит. Вполне возможно, впрочем, что я так уже настроился — с каждым днем она кажется мне все красивее и красивее. Сегодня она волновалась по-настоящему. Нарядный костюмчик-знак добрый (хочет понравиться), а вот что волнуется — дурной знак. И конечно, бледная, я уверен, только не видно под косметикой. В ресторане выбрала столик в глубине, совсем почти скрытый от глаз посетителей. Не желает, чтобы ее видели со мной. Дурной знак. Села, сейчас же открыла сумку и посмотрелась в зеркальце. Хочет понравиться. Добрый знак. Целых четверть часа (пока заказывали закуску, вино, намазывали маслом черный хлеб) говорили о чем попало. Вдруг она сказала: «Пожалуйста, не вперяйте в меня взор, полный ожидания». «Где же взять другой?» — отвечал я как дурак. «Вы ждете моего ответа, — продолжала она, — но сначала я сама хотела бы задать вам вопрос». — «Спрашивайте». — «Вы меня любите — что это значит?» Никогда не приходило мне в голову, что существует подобный вопрос, однако он задан, и надо отвечать. «Ради бога, Авельянеда, не ставьте меня в смешное положение. Неужели вы хотите, чтобы я как мальчишка стал расписывать свои чувства и рассуждать о любви?» — «Нет, вовсе нет». — «Но о чем же тогда речь?» Конечно, я притворялся и в глубине души отлично понимал, что именно она имеет в виду. «Так, — сказала она. — Вы не желаете оказаться в смешном положении, но вас вполне устраивает, если в таком положении окажусь я. Вы понимаете, что я хочу сказать. Слова «я вас люблю» могут иметь самый разный смысл, особенно в устах мужчины». — «Вы правы. Так вот, можете толковать их в самом лучшем смысле. Именно это я и хотел сказать вам вчера». Разговор наш отнюдь не походил на воркованье влюбленных, куда там. Так сдержанно, спокойно, размеренно беседуют, наверное, между собой коммерсанты, политические деятели, учителя, не знаю кто еще. «И учтите, — я немного воодушевился, — существует реальность и существуют внешние формы». — «Да неужели?» В голосе ее слышалась неуверенная ирония. «Я люблю вас — это реальность, но едва я начинаю думать о внешних формах, тут-то и возникают проблемы». — «Какие же?» — спросила она, теперь уже, кажется, серьезно. «Не заставляйте меня говорить, что я мог бы быть вашим отцом, что вы одного возраста с моим сыном. Не заставляйте меня говорить это, потому что тут как раз и коренятся все проблемы, и мне, по правде говоря, довольно тяжко приходится». Молчит. Пусть, хорошо. Так спокойнее. Страшно ждать ответа. «Теперь понимаете? — Я спешил, не хотел, чтобы она заговорила. — Я стремлюсь к счастью, к чему-то более или менее похожему на счастье, вполне естественно. Но кроме того, я хочу попытаться сделать так, чтобы и вы были счастливы. А это трудно. У вас есть все возможности осчастливить меня. У меня же осчастливить вас возможностей очень мало. Только не думайте, будто я лицемерю. В других условиях (вернее сказать, в другом возрасте) разумнее всего было бы предложить вам помолвку, серьезно, очень серьезно, серьезнее не придумаешь, после которой в скором времени естественно последовала бы свадьба. Но сделать вам такое предложение сейчас значило бы с моей стороны поступить на редкость эгоистично, думать только о себе, а я не хочу думать о себе, я думаю о вас. Не следует забывать — и вы не забывайте тоже, — что через десять лет мне стукнет шестьдесят; «не так уж и стар», скажет какой-нибудь оптимист или льстец, но слова «не так уж» мало что меняют. И желая остаться честным в ваших глазах, я говорю: ни сейчас, ни после у меня не достанет сил предложить вам выйти за меня замуж. Но тогда (всегда есть какое-то «но тогда») о чем же идет речь? Я знаю, что, хоть вы и поняли меня, вам все равно тяжело согласиться на другое. И тем не менее другое, по-видимому, возможно. Там есть место для любви, но для брака места нет». Она подняла глаза, но ничего не спросила. Просто, наверное, хотела видеть мое лицо, когда я произносил эти слова. Но я уже решился, я не мог остановиться. «Другое принято называть жалкими, пошлыми словами вроде «связь», «интрижка», и потому вы, вполне понятно, несколько испуганы. Честно говоря, мне и самому страшно, именно оттого, что я боюсь, как бы вы не подумали, будто я предлагаю вам связь. Я ни капли не кривлю душой, я говорю вам, что хочу, отчаянно хочу только одного — как-то согласить, совместить мою любовь и вашу свободу. Знаю, знаю, вы думаете, что на деле все выглядит прямо наоборот: я хочу вашей любви и своей свободы. У вас есть полное право так думать, но ведь и я тоже имею право поставить все на одну-единственную карту. И эта карта-надежда на ваше доверие». Мы ждали десерта. Официант принес наконец всякие прелести, и я попросил заодно счет. Авельянеда кончила есть, крепко вытерла рот салфеткой, взглянула на меня и улыбнулась. Когда она улыбается, словно крошечные лучики разбегаются от углов ее губ. «Вы мне нравитесь», — сказала она.
Мы выработали план дальнейшей жизни — абсолютная свобода. Узнаем друг друга поближе, посмотрим, что выйдет, пусть пройдет время, и тогда видно будет. Никаких обязательств. Никаких обещаний. Она изумительна.
«Тебе, видимо, пошли на пользу твои тонизирующие средства, — сказала мне Бланка. — Ты гораздо живее стал, веселее».
Теперь в конторе мы словно играем в какую-то игру. Я — шеф, она — подчиненная. Решено так: все остается как было, сохраняется прежний тон, привычный порядок. В девять утра я распределяю задания: Муньосу, Робледе, Авельянеде, Сантини. Авельянеда — всего лишь одна из служащих моего отдела, как и все, подходит она к моему столу и протягивает руку за листком со сведениями по реализации на вчерашний день. И Муньос протягивает руку, длинную, безобразную, с ногтями, похожими на когти; у Робледы рука короткопалая, почти квадратная; у Сантини — тонкие пальцы, унизанные перстнями, а рядом с рукой Сантини — ее рука, пальцы почти такие же, как у него, только женские, а не женоподобные. Я сказал ей, что всякий раз, когда она приближается и протягивает руку, я, как истинный рыцарь, целую (мысленно, разумеется) худенькие пальцы с острыми торчащими косточками. Она говорит, что лицо у меня при этом каменное, ничего не заметно. Иногда она меня нарочно дразнит, пытается рассмешить, но я тверд. Настолько тверд, что сегодня Муньос подошел и спросил, не случилось ли у меня какой беды, ибо вот уже несколько дней я, по его наблюдениям, чем-то озабочен. «Наверное, из-за отчета? Не волнуйтесь, шеф. Все книги будут в порядке. Прошлые годы мы гораздо больше запаздывали». Плевать мне на отчет! Я чуть было не расхохотался ему в лицо. Но надо держаться. «Вы думаете, Муньос, успеем? Смотрите, ведь там сразу же подойдет срок сдавать сведения в Налоговый отдел, а эти зануды по три-четыре раза возвращают наши налоговые обязательства, ну и, конечно, тогда куча работы. Надо постараться, Муньос, это, видите ли, мой последний отчет, и хотелось бы подать его точно к сроку. Вы скажете ребятам, ладно?»
