Но вся ярость, бессилие и отчаяние, слитые воедино и сдобренные алкоголем, ударили мне в голову. Я знал, что скоро рак сотрут с лица земли и мы вырвем один за другим все гнилые клыки, вонзившиеся в наше тело, но теперь я был побежден, и мой голос шамкал, заглатывая пыль.
- Работая баба, Работая боно! - орал я. - Нырни в котел с дерьмом, потом скажешь, тепло ли там! Яволь Гитлер гулаг Медор! Простите, но это все, на что я сейчас гожусь!
Товарски, казалось, всем этим очень заинтересован. Может, мои слова дошли до него, не знаю уж, благодаря какой язвительной случайности. Случай иногда до крайности непристоен.
- Мило тото мюлю дидья? Мюлю дидья? Дидья тьятья бю лю?
Я закрыл глаза. Дидъя тьятья бю лю. Он пытался сказать: "Лидия, я тебя люблю". Никакого сомнения. Нет сомнения в чудовищности преступления. Подлинный "Страдивари" и сволочь Паганини, измывающийся над инструментом. Я услышал иронию в голосе Лидии:
- Теперь вам лучше, не так ли, Мишель? Вы чувствуете себя немного... меньше? Меня мутило.
- Дидья тьяля бябю...
Дидъя тъяля бябю. Воля мучительно искала нужного "Лидия, я тебя люблю" и не могла попасть в точку.
Ален Товарски замолчал. Я поднял глаза. На софе возле него лежали тома Жюль Верна, красный переплет серии "Необыкновенных путешествий". А у него был взгляд слепого. Старуха, должно быть, садилась рядом с сыном, чтобы читать ему вслух. Он не мог понять то, что она ему читала: до него слова тоже доходили искореженными. Ничего. Она все равно читала ему вслух "Необыкновенные путешествия".
- Тино Росси, - сказал я. - Камю под мандолину, Достоевский под гитару и Данте под барабанную дробь.
Я развернулся и вышел с неописуемым достоинством. В зале еще оставались какие-то гости, они были слишком стары и не могли уйти самостоятельно. Я причалил к столу, к остаткам недавнего пиршества.
- Нечем укрепить дух спартанца, - пожаловался я официанту.
- Да, все выпили. Я тут спрятал бутылочку шнапса, хотите?
Он налил мне в стакан, но я взял всю бутылку. В конце концов, было всего три часа ночи.
- Нужно разорить закрома, - предложил я.
- Здесь так не принято, месье.
- Нужно разорить закрома несчастья. Да здравствует Китай. Когда вас всего восемьсот миллионов, вы в меньшинстве. Просто нужно научиться воспроизводить себя.
Я налил официанту:
- Давайте. Из братских чувств. Конец эксплуатации, классовой борьбе, диктатуре пролетариата. Слишком большое удовольствие для этих, наверху. Железный каблук, гладиаторские бои, и того, кто остался в живых, тоже обдурят, погоди. Ваше здоровье.
Он был еще молодой, с веселым лицом, зеленый совсем. Ему, очевидно, не было и двадцати, он еще мог ждать.
- Заметьте, вы, может, пройдете мимо и вас это не коснется. Жертвы не выбираются, все зависит от случая. Мне приходилось даже встречать счастливых цыган. Есть и грузины, которые живут до ста двадцати лет, они едят йогурт. Йогурт, старина, все, что надо. Мы не едим йогуртов в достаточном количестве, от этого все несчастья.
Он забавлялся. Ему казалось, что я пьян. Молодость, что они понимают.
Я отправился в гардероб и забрал свой плащ и шляпу. Кажется, всё. Ах да, моя дорожная сумка. Но я еще мог ее найти. Я как-то сразу почувствовал себя лучше. Я терпеливо ждал Лидию в коридоре. В конце концов, он ведь ее муж. Им было что сказать друг другу. Шутка. Я порылся в карманах, ища сигареты; я забыл, что бросил курить еще два года назад. Янник настаивала, она говорила, что от этого бывает рак. Когда обе женщины вышли ко мне в коридор, я все еще чему-то смеялся. Усталость мне очень помогала, вытягивая из меня последние силы; во всем теле, в крови я вдруг почувствовал прилив доверия ко всему, уверенности, которая поднималась во мне, как тихая песня. Я вовсе не так наивен, я понимал, что это всего лишь второе дыхание, подачка, чтобы поощрить меня. Да, я буду продолжать. Каждый из нас знает, что он рожден для того, чтобы быть побежденным, но мы знаем также, что никому и никогда еще не удавалось и не удастся сломить нас. Кто-нибудь другой, неважно кто, где и в каком заоблачном будущем, разобьет наши цепи, и мы, мы сами, своими руками, начертим линию нашего завтра.
Лидия шла вся в слезах. Соня заботливо поддерживала ее под руку.
- Извините ее, Мишель. Лидия... да и вы тоже, пожалуй, не привыкли к такому. Сегодня все хотят быть счастливыми... все, даже евреи! Мы, старики, мы научились...
Лидия высвободила свою руку, как мне показалось, несколько резко. Ей не хватало уважения к старикам.
- Это правда, Соня. Вы научились. Вы так с этим свыклись, страдание для вас теперь вторая натура. Оно заменяет вам смысл жизни. Я забрала у вас сына, и десять лет он был со мной счастлив. Кощунство! Теперь несчастье вернулось к вам. Все встало на свои места. Вы знаете, зачем вы живете: чтобы доказывать свою решительность. Замечательно. Теперь несчастье вернуло себе отнятые права. Нашу семью истребили не напрасно.
- Не слушайте ее, Мишель. Ей неизвестно... то, что ведомо нам, старикам. Все сегодня требуют счастья. Это у них пройдет.
- Страдайте, доверьтесь моему слову, не ждите завтрашнего дня, начинайте собирать слезы прямо сейчас... Вы знаете, что она читает ему вслух Жюль Верна, эта...
- Лидия, - прервал я ее, так как ожидал худшего.
Соня светилась.
- Ему очень нравился Жюль Верн, когда он был маленьким. Да это и неважно, что читать. Он плохо понимает слова. Но он слышит мой голос.
- Вам выпала большая удача, Соня. Я украла у вас сына, но жизнь вам его вернула. Благодаря дорожной аварии. Есть в мире справедливость. Я потеряла мою маленькую дочку, зато вы вновь обрели своего сына...
- Ну, хватит, - вмешался я. - Мы во Франции все-таки, не где-нибудь...
- Лидия не злая. Она просто не Привыкла к несчастью.
- Да, я плохая еврейка. Знаете, Соня, если когда-нибудь ваша нога ступит на землю Израиля, вас либо поместят в музей, либо выгонят вон.
- Ей не понять, Мишель. Она бунтовщица.
- Слышите? Бунтовщица, Худшее из оскорблений. Нет, в самом деле, это бесподобно. Принятие, подчинение, покорность. Кто это сказал, что евреи не были христианами? Идемте отсюда. Если когда-нибудь, слышите, Соня, я буду счастлива, обещаю, я пешком отправлюсь в Лурд[16], чтобы обрести спасение... Старая дама долго держала меня за руки:
- До свидания, Мишенька, до свидания... Позаботьтесь о ней как следует...
Она твердо взяла меня под локоть и не отпустила, пока я не оказался за дверью.
Сидя в машине, безразличная ко всему, закрыв глаза, положив голову на подставку, специально для того предназначенную, она ждала, молча, в то время как вокруг нас суетилась невидимая команда помощников, тех, что с таким вниманием следят за чемпионами мира, слушают стук их сердца, направляют шаги, внимают их просьбам, протирают лобовое стекло, заправляют полный бак и желают доброго пути.
- Я, конечно, вела себя гнусно, но сейчас мне лучше. Где это, Каракас? Знаете, мне даже предлагали одну должность в Организации помощи беженцам, в Бангкоке. Это слишком для меня, я знаю. В какой момент мы превращаемся из просто несчастной женщины в злобную стерву?
- Спросите об этом у нашего общего директора музыкальных театров, Лидия.
- Я ничего не понимаю в любви.
- Это оттого, что сама любовь все понимает, на все имеет ответ, все решает, и нам остается только позволить ей делать свое дело. Достаточно взять абонемент, проездной на все виды транспорта.
- Я любила его, по-настоящему, десять лет. А когда я перестала его любить, я постаралась полюбить его еще больше. Вот и попробуйте понять.
- Чувство вины. Нам стыдно. Мы не хотим этого признавать. Мы сопротивляемся. Чем меньше мы любим, тем сильнее наше противодействие. Иногда до того напрягаешься, что это вызывает одышку. К тому же что им нравится, этим, наверху, так это вовсе не наши победы или поражения, нет, они в восторге от красоты бесполезности наших усилий. Вы уже пробовали королевское маточное пчелиное молочко? Говорят, придает сил.
- Я не понимаю, как любовь может кончиться...
- Да, пожалуй, это дискредитирует само учреждение.
- Иногда все уже кончено, а ты этого не замечаешь, по привычке... Она осеклась и испуганно посмотрела на меня. - Который час?
- У нас уйма времени.
- Когда Ален вышел из больницы, я сделала попытку. Мы по-прежнему жили вместе. Он теперь страдал частичной потерей речи: жаргонная афазия, совершенно невозможно общаться...
- Это как раз должно было все несколько упрощать, разве нет?
- Знаете, Мишель, в вас говорит уже не цинизм, а... смерть.
- Стараюсь как могу.
- Так вот. Он стал слишком говорлив, потому что у страдающих этим видом афазии умственное сдерживание речи нарушено, и они беспрестанно лопочут что-то на своем языке... Нельзя же бросить человека в несчастье только потому, что вы перестали его любить... Но нужно ли оставаться рядом с ним именно потому, что вы перестали любить?
