Степанида встала и раздвинула шторы. Слякоть и смог стояли на улице, тяжело дышали и нервно дёргались автомобили.
Стеша долго стояла у окна, пока ей не показалось, что она знает нечто, чего не знает никто. Выправив диплом и лицензию, она стала госпожой Стелой, ясновидящей.
Славка чувствовал на затылке взгляд госпожи Стелы, и ему было неприятно.
— Ты бы, Степанида, — миролюбиво сказал он, — в бор сходила. Там черники полно, поела бы…
— Слав, а Слав, — просила госпожа Стелла, — дай подоить.
В желании подоить не было для Степаниды ностальгии, это был каприз, ей было интересно — сможет ли, так же ловко у неё получится, как когда-то, ведь она так далеко ушла в социальном отношении, и участь такая ей больше не грозит. Так человек, лет десять назад бросивший курить, может позволить себе сигарету по пьянке.
— Пойди, Степанида. Корова у меня капризная, тебя не подпустит.
— Славик, — кокетливо предупредила госпожа Стелла, — не дашь — порчу наведу. На тебя и на твою корову.
Славка задохнулся. Он привстал, опрокинул складной стульчик, замахнулся клюкой и закричал страшным голосом, как на корову:
— Пошла-а! Волшебница подамбарная! Я тебе попорчу! Я тебе так попорчу!
В конце августа Славка занемог неведомой какой-то болезнью, от которой не помогали ни горсти таблеток, ни стакан, ни то и другое вместе. Болит нога — ладно, спину ломит — оно и понятно, попробуй покорячиться на грядах, да двор почистить, да дров заготовить… Возраст, что говорить. То срачка, то пердячка. Но тут другое — ничего, вроде, не болит, а голова кружится, вставать с кровати приходиться в три приёма, иначе упадёшь — в глазах темнеет. И тяжёлые вздохи случаются сами по себе, как будто кто-то умер. Славка думал, что так болеют только дачницы — приходилось слышать их разговоры.
Болезнь возникла неожиданно и вела себя так нелепо, что Славка слёг — превозмогать её не хватало ни сил, ни умения.
О Славкиной болезни деревне возвестила корова — кричала, недоенная, с утра пораньше. К полудню, не выдержав, прибежала Машка, Васькина жена, бежала с матюками, спотыкаясь зелёными галошами, в чёрном мужском пиджаке и белой косынке.
Славец, зараза, опять нажрался, да так, что совесть потерял, проучить бы, да корову жалко. Подоив, Машка отнесла ведро с молоком себе домой, и, помедлив, всё-таки зашла к Славке в избу. Славка лежал в постели, чёрный лицом, до того чёрный, что подушка казалась белой. Машка удивилась и испугалась, что он помер, но Славка произнёс тихим и трезвым голосом:
— Подоила? Молоко себе возьми.
Машка закивала:
— Хорошо. Спасибо. — От неожиданного стыдного слова она покраснела в полумраке. — Да что с тобой, Славец?
— Что… Что… помираю.
— С чего это? Вроде вчера не с кем было. Ладно. Пойду поспрашиваю. Может, у Митяя осталось. Или у Карлика…
— Постой. Не ходи никуда. Трезвый я. Понимаешь, не помираю, а помираю. По-людски.
Машка заголосила и выскочила из избы.
— Входи, Борисыч, — пригласил Славка. — А дверь оставь. Пусть открыта будет. Душно мне. В обед сдуру лежанку затопил. Посмотри, горит ещё?
Карл приоткрыл дверцу.
— Горит.
— Хорошо. Ты, Борисыч, достань ту коробку с шифоньера. Да, с лекарствами.
Карл достал коробку, поставил себе на колени и стал перебирать. Мало ли. Вдруг, по симптомам, окажется что-то знакомое.
— Ты, Борисыч, хернёй не занимайся, — тихо, но строго сказал Славка, — ты коробку закрой и сомни. Сильно, двумя руками. Кашу с утра ел? А теперь засунь в печку.
Карл пожал плечами и повиновался.
— Как же ты теперь? Без лекарства?
Славка подтащил подушку повыше, отжался и сел.
— Лекарства, Борисыч, нужны для болезни. А для смерти они и на хер не нужны.
Славка перевёл дыхание.
— Я тебе, Карла, наследство оставлю.
Карл улыбнулся, но от того, что Славка впервые назвал его по имени, проступили слёзы.
— Неужели? И что ты мне оставишь? Корову?
— Корову, Борисыч, тебе нельзя. Подохнет. Я её Сан Санычу откажу. А тебе… Погоди, сейчас увидишь. Само придёт. Помолчи, устал я.
Славка закрыл глаза. Карл подошёл к окну и распахнул створки.
Совсем близко накрапывал дождик, редкие капли качали голову декоративного подсолнечника, занесённого дачницами в славкин палисад. На ветле сидели дети и помалкивали.
Славка глубоко вздохнул и задвигался.
— И всё-таки, Слава, — не уважая себя за менторский тон, сказал Карл, — надо бы врачу показаться. Давай съездим в Кимру, а?
Славка усмехнулся:
— Да меня Нелька смотрела. Знаешь, медсестра, москвичка. — У тебя, говорит, Славец, рак печени и ещё эта… ну, как её… да ты знаешь, зверёк такой детский… на ёлке сидит, шишку грызёт.
— Белка, что ли?
— Вот. Белка. Только она ласково сказала. Белочка.
Карл рассмеялся и нахмурился.
— Дура твоя Нелька. И сволочь.
— Да я согласен. А только что врач? Та же Нелька. Или Валька. Что она может знать? Ещё хорька какого-нибудь припишет, прости Господи.
Хлопнула в сенях дверь и лёгкий голос спросил:
— Можно?
— Входи, — посветлел Славка.
В дверях появился дедушка из зелёного домика.
— Принимай наследство, Борисыч, — Славка заулыбался и глубоко вздохнул.
Дедушка из зелёного домика кивнул Карлу и присел на кровать.
— Ну и что ты надумал, Слава? Дай-ка руку.
Он посчитал пульс, покачал головой и достал из кармашка пластинку с таблетками.
— Слушай внимательно. Каждые три часа таблетку под язык. Жди, пока не рассосётся, — он оглянулся на ходики. — Тикают? И слава Богу. Ты понял? Слава — Богу. Если молиться не умеешь, хотя бы не вставай. И кури поменьше. А завтра посмотрим.
Он повернулся к Карлу.
— Верно, Карл Борисович?
— Не будет он лежать, — смутился Карл.
То, что зелёный дедушка знает его имя-отчество, Карла не удивило.
— Будет. Правда, Слава? А Мария за ним присмотрит.
Карл не сразу понял, что Мария — это обыкновенная Машка.
— Отдыхай, Слава. А мы с Карлом Борисовичем пойдём посоветуемся.
— Что с ним? — спросил Карл на крыльце.
— Да… плоховато. Если завтра не успокоится, придётся везти в больницу. И не в Кимры, а в Москву. Ну что, пойдёмте?
Карлу было любопытно побывать в облупленном зелёном домике, да ещё со ржавым замком на дверях, настолько любопытно, что он пренебрёг смущением.
— Давайте мы с вами прогуляемся, — предложил Зелёный дедушка, — вон как вечереет. Пойдёмте к реке.
— А посоветоваться? — по-детски расстроился Карл.
— Одно другому не мешает. — Зелёный дедушка достал из кармана довольно большую флягу, отливающую перламутром. — Вот, ношу на всякий случай. Вдруг — мороз…
Он лукаво заглянул Карлу в глаза.
— Мороз? В августе?
— Всё бывает, Карл Борисович.
— Простите, а как мне всё-таки вас называть?
— Называйте просто Дедушка. Хоть мы и ровесники. Вы какого года? Ну, вот видите. Я на год старше. А год, это знаете… Да вы хлебните.
Напиток оказался крепким и незнакомым. Долгий глоток ударил не в голову, а в сердце, и растёкся, как тёплая капля дождя по холодному стеклу.
— Ну, как?
— Здорово. Только что это? Не коньяк вроде, и не виски…
— А-а-а, — весело ответил Дедушка, прихлебнув. — Сам не знаю. То ли нектар, то ли амброзия.
Прогуливаться бесцельно Карл не умел никогда. Это огорчало Татьяну: «Ну что ты прилип к этому стулу! Погулял бы, хоть вокруг дома».
— Я не быстро иду? — спросил он Дедушку.
— Да нет, нормально.
Они шли по деревенской улице к реке, солнце кануло в тучу, оставив на зелёном небе золотое пёрышко. Низом кружила небольшая тучка, сизая, местная, из неё выпадали невпопад редкие капли.
Карлу было неуютно — обязательно попадётся кто-нибудь полузнакомый, бросит полуприветствие, а если знакомый — то ещё хуже. Вопросы, домыслы. А Дедушкой — вдруг понял Карл — не хотелось делиться ни с кем. Да и нельзя, наверное, — Славка обидится. Но никто, удивительно, не попался на пути, ни одна собака не залаяла.
— Вас не хватятся дома? — спросил Дедушка. — Вы ведь вольны гулять, когда вздумается?
«Волен-то волен, — подумал Карл, — а Таня, наверное, в недоумении — ну, сколько времени можно провести у Славки…»
— Дайте-ка ещё хлебнуть.
Карл хлебнул и успокоился.
— Странно, Дедушка, слышать в нашей деревне интеллигентную речь.
Дедушка покосился на Карла.
— И вы туда же? До чего интеллигенты любят, как сейчас говорят, наезжать на интеллигенцию.
— А я себя интеллигентом не считаю, — повысил голос Карл.
— Считаю… не считаю… Вы можете убить? Или украсть? А оскорбить женщину? А настучать на товарища?..
