7
Когда изображаешь слона, здорово входишь в раж. Сразу хочется лихо размахивать рукой-хоботом,[33] хлопнуть кого-нибудь по затылку. Или свалить парочку домов — это было бы совсем замечательно, — не оставив камня на камне. Хоботы у слонов очень сильные, и ты уже предчувствуешь эту эластичную гибкость, еще немного — и он дружески сдавливает твое запястье, но наставник тут же выкрикивает какую-то команду, означающую «нельзя!», и чей-то хобот отпускает твою руку. А ты в этот момент стоишь и гадаешь, за кого же тебя принял слон: за родственное млекопитающее или за досадную преграду, которую не жаль и сбить? Никто из нас не сделал особых успехов тогда в Джайпуре.[34] Мы наблюдали за наставником, как убедительно он размахивает хоботом, даже покачивается. Главное — доверие, вот о чем мне говорит хобот, обвившийся вокруг моего запястья. И вот уже хочется погладить огромную голову, с такими маленькими и беззащитными глазками. Я не знала, как же с этими великанами обращаться. Тут уж либо веди себя как хозяин, либо подчинись. Но лично я никак не могла представить, что слон будет повиноваться такой пигалице…
Из того окна, что со стороны двери, видны желтовато-коричневые гряды холмов, не очень высоких. Если бы я знала примерно здешние расстояния, можно было бы примерно вычислить. На глазок — не меньше километра. Еще про моего пыхтящего слоника — сначала я просто дурачилась, а потом решила заодно поискать свои туфли — ни фига, облом! Ну хоть очистила от дохлых мух подоконник — сдула хоботом. Оказывается, краска на окнах вся потрескалась и расслоилась, своим пыхтением я нечаянно сдула еле державшиеся на деревянной раме чешуйки… Да, босиком к этим холмам не проберешься: камни, колючки, муравьи, все ноги изранишь, на них не останется живого места.
Ох ты… перед глазами до сих пор маячат эти проклятые розовые слоны, целое стадо, тут он оказался прав. Ха-ха-ха, нос как пенис. Нос как пенис, а рот как вагина. Мне сразу вспомнился один из психологических тестов: определи, чей силуэт на рисунке. Почти все увидели профиль молодой красивой женщины, ну а я — старуху с острым носом. Но что интересно: как только учитель подсказал, что рисунок двойной, что там изображены две женщины, уже невозможно видеть только одну. А Пи Джей бесит меня как раз потому, что способен видеть все только в одном-единственном ракурсе, ни шагу в сторону.
Ладно, бесит не бесит, на ферму мне пока лучше не соваться. Перед отъездом я еще больше разозлила своего папулю. Это все из-за мамы, это из-за нее я брякнула то, о чем мои предпочитают помалкивать; конечно, это обсуждается, но — шепотком. Мама, наверное, в полном отпаде, наверное, подумала, что я ей мщу. Сама мне — и часто — проговаривается, а потом забывает об этом, а когда я что-нибудь брякну, обижается, изображая оскорбленную невинность. Да, я не умею хранить секретов, потому-то мне о них и рассказывают. О своей сводной сестрице я почти ничего до сих пор не знаю, знаю только, что она появилась на свет благодаря одному из папиных романчиков. И что она вроде бы блондинка и живет в Брисбене.[35]
Когда мой слон слонялся по комнате, он заодно пофукал на макушку Пи Джея, волосики у него влажные и тонкие. Довольно-таки противные. Все равно я их взъерошила «хоботом», трубя, как веселящийся слон (так мне казалось). Пи Джей резко наклонил голову и скорчил недовольную гримасу. Я опять стала над ним трубить. Он легонько ударил меня по «хоботу» и кивнул:
— Может, хватит? Неужели еще не натешилась?
— А что в этом плохого? Чего вы от меня хотите?
— Я хочу, чтобы ты сосредоточилась, пристально посмотрела на себя и на свою веру.
…Как давит, давит, давит эта тяжесть: ожидание. До чего же тошно. Надо бы не очень поддаваться этой тяжести, почему-то она меня — вот идиотизм — слегка возбуждает. Не могу понять: я (всамделишная, без всяких прикрас) выше этого ощущения или эта тяжесть меня подомнет? Выше, ниже… какая разница, главное, что ощущение очень сильное, и вообще ты как в тюрьме, причем ты весь на виду, никакой дистанции. Я несколько раз пыталась говорить об этом, но нет, дяденька не понимает, я скоро совсем чокнусь. Как бы он меня ни грузил, я знаю, что есть другая дверь, ведущая из хаоса разрушения к чистому блаженству, но, возможно, только женщина способна пройти по этому пути. Я уже сделала первые шаги — с помощью Баба.
Нет, нестерпимо выжидать — сиди тут гадай, что же ему все-таки от тебя нужно, что он еще придумает, какой изобретет подвох… но зато я знаю, как усыпить его бдительность, чтобы он себя выдал. Надо сказать что-нибудь чумовое, это, конечно, здорово шарахнет ему по мозгам, зато — верняк.
— А знаете, у меня что отец, что братец — жутко долбучие.
Я секунду молчу, жду, когда до него доедет, но — никакого эффекта. Я продолжаю:
— Да, обожают порнушные журнальчики, не оттащишь. Девицы на природе, среди струй водопада, девицы в кемпингах. А Робби любит жесткое порно, чтобы все как есть, он считает, что чистый секс — это главное, без всякого сюсюканья и разных прибамбасов.
Чтобы не расхохотаться, я прикусила изнутри щеку, особенно меня распирало на «струях водопада», ха-ха-ха. А он мне в ответ (не сразу, поизучав минуту-другую пол):
— А знаешь, к чему на самом деле призывает тебя твой гуру?
— Переспать с ним?
— Да нет… он призывает тебя отключить мозги… и слушаться только его.
— Можно мне взять из холодильника водички?
— Разумеется.
— Вам принести?
— Нет.
Авария: когда я стала вытаскивать бутылку, наружу вылез весь пластиковый контейнер, с молоком и прочими напитками. Кошмар, все-таки я не выдержала, пришлось сбежать сюда, к холодильнику, чтобы отхохотаться. Ведь только я начала нести весь это бред насчет порнухи, мне, как назло, вспомнился тот прикол с Деборой. Это мамина приятельница, которую поселили однажды в комнате Робби. Сдвинула она в сторонку всякие сувениры и прочую дребедень (хотела уложить свое бельишко в комод), а там — ух, какие картиночки! Бедняжка чуть не упала. О, ч-черт, никак не могу успокоиться, притворяюсь, что ищу в холодильнике что-то еще, давлюсь смехом и пытаюсь снова по-слоновьи трубить, чтобы наконец заткнуться. Пи Джей будто ничего не замечает, так я ему и поверила, он же наверняка слышит мое хихиканье.
Такой хам, положил на кофейный столик свои ножищи в ковбойских ботинках, увидев меня, взбивает подушку. О г-господи, только этого мне не хватало, сидеть на взбитых подушечках… я начинаю с заумным видом ходить кругами по комнате, мелкими шажочками, повторяю «ом», священную биджа-мантру.[36] Голос почему-то меня не слушается и слегка дрожит, поэтому мне приходится перейти на тихое «м-м-м».
— Садись, — говорит он.
Так я и послушалась. Он будет еще мной командовать…
18.22. Рут что-то мычит себе под нос, ходит кругами по комнате, круги сужаются, из-под сари виднеется кусочек голого тела, выше талии. Это одна мысль, вторая — хорошо бы сунуть голову в раковину с водой. Брови, уши, шея мокрые от пота, я весь — мокрый от пота. Жду, когда она притомится, по крайней мере когда проявятся признаки усталости. Надо реже говорить ей «садись». Звучит как команда. Надо действовать тоньше: не приказ, а предложение. А то получается, что я как бы разрешаю ей сесть. Она, естественно, не садится, может, позже соизволит, уже по собственной инициативе. Все эти мои мелкие ухищрения то действуют, то нет, однако всему есть предел, я тоже не железный. Ну, выманил я ее в гостиную, и что? Немного угомонилась, но это — одна видимость. Эгоизм, сплошной эгоизм.
Между прочим, редко кому удается (я о тех, у кого есть мозги) ломать комедию до бесконечности. Каким бы убедительным ни был придуманный имидж, человек то и дело сверяется со своим истинным «я»: что оно поделывает в данный момент, что ощущает? Можно и запутаться. Прилежно демонстрируя мне свою непробиваемую жизнерадостность, Рут тем не менее все время на взводе. То ли уже не очень понимает, где она — настоящая, то ли боится, что еще недостаточно далеко отошла в своем лицедействе от оригинала.
Ага, возвращается, с бутылкой воды, без стаканчиков. Би-бип, привет вам от закоренелой эгоистки. Отхлебывает и подходит, не ко мне, но достаточно близко, даже не думая о том, что я что-то замечу. А на личике — ни следа от деланой безмятежности, и больше нет этих широко распахнутых, нарочито спокойных голубых глаз. Они теперь больше похожи на две миндалины с приподнятыми вверх уголками, а голубизна почти приглушена серым цветом. Брови сведены, губы решительно сжаты. Как же ей идет эта непокорность, как чудесна эта бьющая через край жизненная сила! Рут сразу становится неотразимой.
Освещенная лучами заходящего багровеющего солнца, она дьявольски напоминает выточенную из янтаря богиню, свет падает так, что виден золотистый пушок на коже, поэтому контуры тела кажутся размытыми, Рут сливается с окружающим ее пространством. М-да, современные женщины довольно мускулисты, модификации трогательно хрупкой Одри Хепберн теперь почти не попадаются.
