— Знаешь, это мысль.
— Смеешься? Но я не хочу себя хоронить. Видеть тебя месяц в году, усталого и разбитого. Так не будет. Ты меня не увидишь. Ни меня, ни Женьку. Пойми, я женщина. А женщина хочет одного — счастья. Я имею на это право. Хватит мне мучиться. Хватит тебе мучиться. Пора жить нормально. Понял?
— Понял!
— Смотри у меня. Теперь расскажи про Риту. Какая она?
— А какая ты?
— Наверное, эгоистка, вздорная баба, да?
— Нет, ты моя любимая. Ты во всем права.
— А какая Рита?
— Другая.
— Чем я?
— Чем ты, и чем она была раньше.
— Ну, ты вечно знаешь о человеке что-нибудь плохое.
— Сейчас это не важно.
— Расскажи.
— Любопытство?
— Ладно, пошли, все равно расскажешь.
* * *
Другой зал. Другая эпоха. Ира смотрит на картины. Я на нее. Мы обмениваемся впечатлениями. Словами и без слов, взглядами.
И р а. Еще итальянцы в пятнадцатом веке (Лоренцо Лотто) знали, что натурализм — это плохо. Вот портрет. Все — костюм, комната скрыты черными красками. Оставлены лишь лицо и руки. И в них выражена вся сущность этого человека. А вот последующий период. Напоминает портреты наших военных. Расписаны все детали мундира, оружие. Шаг назад.
Я. Ну и некрасивы голландки. Как их в жены брали? И их сытые лица на фоне столов с убитой дичью. Кстати, где в Голландии охотиться?
(Я в своем репертуаре.)
* * *
— Так какая она, Рита?
— А говорят, женщины не любопытны.
— Ну?
— Девочка была фарцовщицей. Из тех, что гоняются за иностранными тряпками. Они одеты во все заграничное. Подруги завидуют.
— У нее было много денег?
— Она дочь профессора. Но она доставала не за деньги. Платила натурой. Шик. Иметь любовников иностранцев, обедать в «Интуристе».
— Не может быть.
— Как говорит полковник Курочкин — все бывает.
— А теперь?
— Наверно, одумалась. Хочется замуж. Хочется быть серьезной.
— Жалеет о прошлом?
— Не знаю. Может, будет еще вспоминать, мол, бывали дни веселые.
— А он знает?
— Художник? Наверно, нет. Да и не надо. Надеюсь, она поняла, к чему придет по такому пути. А женщина хочет счастья.
— А ты — по носу?
— Нет, зачем. Будем надеяться, она все поняла. А вообще сложно. Вопрос о стилягах не решишь фельетонами в газете. Их этим не проймешь, война продолжается!
— Какой кошмар. А по виду не скажешь. Держится скромно. До чего бывают глупые девки. Просто не верится. Как у нас такое может быть? Ради каких-то ничтожеств в цветных рубашках… Я знала, что бывают такие, но не верила. Слушай, куда ты торопишься?
— Мне надо позвонить полковнику Курочкину в Москву.
— Обязательно? Ты же в отпуске?
— Ирка, это ерунда, всего только несколько слов. Так надо.
* * *
Полковник Курочкин сообщил мне, что я могу получить то дело, которое меня очень давно интересовало. Я могу хоть завтра начинать расследование. Впрочем, раз я в отпуске, то можно отказаться. Поручат другому.
Мы уже на Невском. Один из последних солнечных дней Ленинграда. По Невскому идут колонны домохозяек, командировочных, праздношатающихся и просто — с работы. Продают шары. Прямо как весна.
— Алеша, что тебе сказал Курочкин?
— Да так, деловое сообщение, ерунда.
— Алеша. Мне надоел за четыре дня Ленинград. Давай поедем в Ригу.
Она останавливает меня. Нетерпеливый дядька нас толкает, ворчит, что стали на дороге.
Ира смотрит мне в глаза.
— Алеша, ты меня любишь?
— Да, Ирка. Ты даже не представляешь. Пока мы не поженились, я все время искал с тобой встреч на улице. Помнишь, ты ведь редко мне назначала свидания. И эта привычка осталась у меня на всю жизнь. И когда мы уже жили вместе и я знал, что каждый вечер ты дома, — все равно, я по привычке хотел встретить тебя случайно.
— Алеша, пойдем куда-нибудь. Надо обедать. Посмотри мне в глаза. Обещай мне, что ты никуда не уедешь.
— Да, Ирка. Сейчас надо обедать. А завтра мы уедем в Ригу, где я ждал твоих писем и тебя. И мы будем ходить по пустынному пляжу, где запах моря и сосен. А потом мы поедем в Таллин и будем гулять по старым узким улицам и пить кофе в «Гноме». А потом Черновицы. Улица Кобылянской, по которой не ходят машины. Она засыпана опавшими листьями каштанов. Ты не представляешь, какой это красивый город. И на каждом углу «Воды — Мороженое». И мы вернемся в Москву, и каждый вечер я буду ждать тебя. И если ты задержишься, я буду сам укладывать Женьку спать…
Темная капля на ее голубом плаще.
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА
На следующий день Краминов прервал свой отпуск и улетел в Москву. С этого момента Краминов окончательно становится контрразведчиком. Теперь его деятельность связана с крупными оборонными объектами нашей страны.
Когда спустя некоторое время он позвонил Ире, она сказала, чтоб больше он к ней не приходил. Началась старая история.
Известно, что зимой Краминов упорно изучал немецкий язык.
И, как всегда, много разъезжал.
Дневники он возобновил только весной.
ОТ АВТОРА
Краминов в своих записях не упоминает супругов Ростиславских. Между тем в его разговорах с Ирой очень часто склонялась эта семья. Ире нравилось бывать у Ростиславских. Жизнь этих супругов Ира ставила в пример Краминову.
Когда отношения между Ирой и Алексеем резко ухудшились, то супруги Ростиславские сразу стали на ее сторону. Они так горячо осуждали Краминова, что Ира даже перестала у них бывать. Ей была неприятна ругань по адресу ее мужа.
Все же изредка Ира заходила к ним «поплакаться».
И по-прежнему Ростиславские казались ей идеалом семьи.
Вероятно, она не знала их достаточно хорошо, потому что когда Ростиславскими заинтересовался автор и собрал более точные сведения, то он нашел, что
с у п р у г и Р о с т и с л а в с к и е
интересны тем, что всегда для всех были
образцом хорошей семьи и счастливой любящей пары
потому,
что никто никогда не видел их
ссорящимися,
ругающимися,
обиженными друг на друга.
Ванечка (Иван Иванович Ростиславский — образцовый экспонат супруга для всех знакомых его дома)
за сорок лет жизни у с п е л:
окончить медицинский институт,
побывать на войне
(в начале 45-го года. Госпиталь второго эшелона, звание лейтенанта, медаль «За боевые заслуги» и воспоминаний лет на тридцать: «а помнишь, как нас обстреляли под Кенигсбергом?»)
жениться,
получить квартиру на Юго-Западе,
купить новый «Москвич» (до повышения цен),
добиться разрешения на гараж.
За пятнадцать лет своего счастливого супружества Иван Иванович Ростиславский
регулярно ложился спать только со своей женой
(и четырнадцать с половиной лет сразу же закрывал глаза и представлял на ее месте какую-нибудь другую женщину),
а если не было возможности
лечь со своей женой
и он был вдалеке от своих знакомых и знакомых своих знакомых, то
Иван Иванович Ростиславский
ложился спать
со случайными пациентками,
медсестрами,
официантками, продавщицами
(если, конечно, такая возможность представлялась).
За пятнадцать лет своего счастливого супружества
Иван Иванович Ростиславский
прочел:
все зарубежные новинки (переведенные на русский),
все книги советских писателей (подвергшихся в печати разносу и острой критике),
все номера журнала «Огонек» (что ему попадались в поездах);
выпил (в приблизительных подсчетах):
3 бочки коньяку,
1 бочку водки (столичной),
4000 бутылок вин;
сыграл (около):
1200 партий в теннис,
9000 партий в преферанс.
Кроме того, Иван Иванович Ростиславский добросовестно проглотил причитающееся человеку за 40 лет количество мяса, молока, сахара, хлеба, воды.
Кроме Кенигсберга («помнишь, как нас обстреляли?»)
Иван Иванович Ростиславский
побывал:
в Сходне, Фирсановке, Ильинке, Кратове, Дачной, Ленинграде, Киеве, Риге, Дубултах, Мелужах, Дзинтари, Ялте, Сочи, Одессе, Сухуми, Гаграх, Анапе, Батуми,
где
всегда ходил с засунутой в карман «Дейли уоркер» (не умея читать по-английски) и покупал на базаре у мешочниц уродливые деревянные ложки (народное творчество).
Но, конечно, главное
в Иване Ивановиче Ростиславском
было не то, что он имел квартиру и машину (в этом нет ничего криминального, автор себе и читателям искренне желает иметь то же самое),
а то, что И. И. Р. являлся
кандидатом медицинских наук
(в своей диссертации он остроумно поиздевался над теми горе-учеными, которые доказывают, будто 2X2 = 4, и в свою очередь блестяще обосновал, что 5X5 не 24 и даже не 26),
врачом-терапевтом (в поликлинике закрытого типа, где врачей больше, чем больных),
