— Открывай, слышишь!
Я затрясся, но ничего не ответил.
— Открывай дверь, а то я ее выломаю!
— Мамы дома нет, — пролепетал я.
— Это мой дом, открой дверь сейчас же!
Ее голос был слишком страшен, я сдался и отпер дверь. Она бурей ворвалась в коридор и вдруг остановилась как вкопанная перед нелепым сооружением, которое я воздвиг, чтобы подглядывать в ее квартиру. Не сообразил я, надо было сначала его разобрать, а уж потом отпирать ей дверь!
— Это что такое? — спросила она.
Я не знал, что отвечать.
— Ты испугал моих клиентов, — сказала она.
— Клиентов? — ничего не понимая, пролепетал я.
— Ах ты сопляк! — взвилась она. — Вот выдеру тебя, узнаешь!
— Не выдерете!
— Выселю вас, ищите себе другую квартиру! — не унималась она. — Мне надо на жизнь зарабатывать, сегодня суббота, а из-за тебя все пошло к черту!
— Я… я просто хотел посмотреть…
— Посмотреть? — Она вдруг улыбнулась, слегка смягчившись. — А ты приходи ко мне как все, раздобудь двадцать пять центов и приходи.
— Нужна мне ваша вонючая квартира! — возмутился я со всем пылом своих девяти лет.
— Ах ты дерьмо собачье, — заявила она, решив, что в клиенты я не гожусь. — Чтобы сегодня же духу вашего здесь не было!
Когда вечером домой вернулись мать и тетя Мэгги, разыгрался ужасный скандал. Женщины кричали, стоя каждая на своем крыльце, слышно их было, наверно, за несколько улиц. Соседи с интересом слушали. Дети стояли вокруг, разинув рты. Страсти разгорелись из-за того, что хозяйка требовала отодрать меня, а мать — в кои-то веки! — отказывалась.
— Какими делами вы в своем доме занимаетесь, как вам не стыдно! кричала мать.
— Дом мой, черт вас всех побери, что хочу, то в нем и делаю! — кричала хозяйка.
— Да если бы я знала, чем вы тут занимаетесь, разве бы я здесь поселилась? — кричала мать.
— Ишь ты, какая благородная! Да как ты смеешь так со мной разговаривать, сука? — вопила хозяйка.
— Уж если вы такими делами занимаетесь, чего ждать от детей? — кричала мать.
— Думаешь, твои ублюдки лучше? — вопила хозяйка.
— Вы самая последняя шлюха! — кинулась в атаку тетя Мэгги.
— Я последняя, а ты какая — первая? — орала хозяйка.
— Не смейте оскорблять мою сестру! — оборвала ее мать.
— Ах вы черномазые выродки, забирайте свое поганое тряпье и выметайтесь! — приказала хозяйка.
В тот же вечер мы сложили свои вещи и переехали на другую квартиру, она была на той же улице, через несколько домов. Я так толком и не понял, что же продает наша хозяйка. Мальчишки мне потом объяснили, как это называется, но туман все равно не рассеялся. Любопытство продолжало разбирать меня, хоть я и знал, что люди считают это страшным грехом. Ладно, думал я, придет время, и я тоже все узнаю.
В нашем доме завелась какая-то тайна, я почуял ее, когда дело зашло уже довольно далеко. Каждый вечер, засыпая, я слышал, как в окно тети Мэгги легонько стучат, со скрипом отворяется дверь, раздается шепот, потом все смолкает. Однажды я вылез из постели, подкрался к двери гостиной и осторожно заглянул. На диване сидел хорошо одетый мужчина и тихо разговаривал с тетей Мэгги. Интересно, почему мне нельзя выйти к этому человеку? Я вернулся на цыпочках к себе в постель, но потом меня снова разбудили голоса — у двери приглушенно прощались. Утром я спросил мать, кто у нас вчера был, но она сказала, что никого не было.
— Как не было, а я слышал мужской голос!
— Не болтай чепуху, — возразила мать. — Ты спал.
— И еще я видел мужчину. Он сидел в гостиной.
— Во сне ты все это видел, — сказала мать.
Тайна ночных визитов приоткрылась мне однажды воскресным утром, когда тетя Мэгги позвала меня с братишкой к себе в комнату и познакомила с нашим новым «дядей», профессором Мэттьюсом. Он был в пенсне, белоснежный крахмальный воротничок подпирал шею, губы тонкие, глаза глядели не мигая. Человек этот показался мне чужим и холодным, я не захотел подойти к нему, когда он меня позвал. Он почувствовал мое недоверие и, чтобы смягчить меня, дал десять центов, потом опустился на колени и стал молиться за нас, "несчастных сироток", — так он нас назвал. Когда он кончил молиться, тетя Мэгги сказала, что скоро они с профессором Мэттьюсом уедут на Север. Я огорчился: ведь я любил тетю Мэгги как мать.
Больше я своего нового «дяди» не встречал, хотя каждое утро находил следы его пребывания в доме. Мы с братишкой были озадачены и без конца гадали, чем же занимается наш новый «дядя». Почему он всегда приходит к нам ночью? Почему говорит так тихо, чуть не шепотом? И где он берет деньги, чтобы покупать такие белоснежные воротнички и такие красивые синие костюмы? В довершение всего мать в один прекрасный день позвала нас к себе и строго-настрого запретила рассказывать кому-нибудь, что «дядя» у нас бывает, потому что «дядю» разыскивают.
— Кто разыскивает? — спросил я.
— Белые, — сказала мать.
В мое тело иголкой вошел страх. Откуда-то из неведомого на нас снова надвигалась белая угроза.
— Зачем он им нужен? — спросил я.
— Тебя это не касается.
— Что он сделал?
— Держи-ка ты лучше язык за зубами, а то белые и до тебя доберутся, пригрозила мне мать.
Видя, какое недоумение и страх вызывает у нас наш новый «дядя», мать сказала тете Мэгги — так мне, во всяком случае, показалось, — чтобы он купил наше доверие подарками, вот мы и будем молчать. Теперь каждое утро было похоже на рождество, проснувшись, мы мчались в кухню глядеть, что оставил нам на столе «дядя». Однажды он принес мне пуделя, щенка, я назвал его Бетси и уже не расставался с ним.
Как ни странно, «дядя» теперь приходил к нам днем, но все шторы в это время задергивались, и выходить на улицу, пока он у нас сидел, нам не разрешали. Я тысячу раз пытался выспросить у матери хоть что-нибудь о молчаливом ученом «дяде», но она неизменно отвечала:
— Не твоего это ума дело. Не приставай ко мне, беги играй.
Однажды ночью меня разбудил плач. Я встал, подошел на цыпочках к гостиной и заглянул в щелку. На полу возле окна сидел «дядя» и, приподняв угол шторы, всматривался в темноту. Мать торопливо укладывала маленький чемодан, склонившись над ним. Меня охватил страх. Неужели мать уезжает? Почему плачет тетя Мэгги? Неужели нас сейчас схватят белые?
— Скорей, скорей, — говорил "дядя", — а то не успеем.
— Господи, Мэгги, зачем ты едешь? — сказала мать. — Подумай хорошенько.
— Не лезь не в свое дело, — оборвал ее «дядя», по-прежнему всматриваясь в темноту за окном.
— Да что ты сделал-то? — спросила тетя Мэгги.
— Потом расскажу, — отмахнулся «дядя». — Надо скорей ноги уносить, они вот-вот нагрянут.
— Нет, ты сделал что-то ужасное, — прошептала тетя Мэгги, — иначе тебе не пришлось бы вот так убегать.
— Дом загорелся, — сказал «дядя». — Когда они увидят огонь, сразу поймут, чьих это рук дело.
— Это вы подожгли дом? — спросила мать.
— А что оставалось делать? — сердито буркнул «дядя». — Деньги я взял. Ее стукнул по голове, она потеряла сознание. Если бы ее нашли, она бы все рассказала, и мне крышка. Вот я и поджег.
— Да ведь она сгорит! — шепотом крикнула тетя Мэгги и зарыдала, закрыв лицо руками.
— Ничего не поделаешь, — сказал «дядя». — Выхода-то не было. Оставь я ее там, ее бы наверняка кто-нибудь нашел и сразу понял: стукнули. А так она сгорит, и все будет шито-крыто.
Меня переполнял страх. Да что же все-таки происходит? Неужели белые хотят схватить нас всех? Неужели мать решила бросить меня?
— Мама! — крикнул я и вбежал в комнату.
"Дядя" вскочил, в руке у него был револьвер, он навел его на меня. Я тупо глядел на револьвер, понимая, что вот сейчас я могу умереть.
— Ричард!.. — отчаянно прошептала мать.
— Ты уезжаешь?.. — заревел я.
Мать кинулась ко мне и ладонью зажала рот.
— Молчи, хочешь, чтоб нас убили? — прошипела она, тряся меня за плечи.
Я затих.
— А теперь иди спать, — приказала она.
— Но ведь ты уезжаешь, — сказал я.
— Никуда я не уезжаю.
— Нет, уезжаешь. Вон же чемодан! — И я опять заплакал.
— Сейчас же замолчи, — прошептала мать и в гневе так больно сжала мне руки, что я даже плакать перестал. — Все, марш в постель.
Она отвела меня в спальню, я лег и стал слушать шепот, шаги, скрип дверей в темноте, плач тети Мэгги. Наконец, раздался стук копыт, к дому подъехала коляска, и сейчас же по полу поволокли чемодан. Беззвучно плача, в комнату вошла тетя Мэгги, поцеловала меня, прошептала: "До свидания, Ричард". Потом поцеловала братишку, но он даже не проснулся. И вот ее нет.
Утром мать позвала меня в кухню и принялась внушать, чтобы я ни одной живой душе не проболтался о том, что видел и слышал: если белые когда-нибудь догадаются, что я знаю, они меня убьют.
