Джон называл это «синдром не-было-гвоздя». В кузнице не было гвоздя — и битва проиграна. Нечто мелкое вдруг становится сверхважным. Спокойное — бурным. Плавное течение потока — турбулентным. Почему это происходит? А что, если дело в малых возмущениях, говорил Джон, которых мы не заметили или которыми решили пренебречь? В мелких искажающих факторах, которые, по нашему мнению, не могут ни на что повлиять? Последствия таких малых возмущений могут быть огромными. И в науке, и в жизни.
В жизни Хоуп сейчас имеет место некое малое возмущение. Женщина из деревни, расположенной за пляжем, всегда плохо привязывает свою козу. По нескольку раз в неделю та срывается с привязи и забирается в маленький сад за домом у Хоуп. Теперь Хоуп смотрит, как коза объедает живую изгородь из гибискуса. Хоуп думает, не высказать ли претензии хозяйке козы. Но эта Марта груба и любит командовать. Хоуп мысленно видит, как вся деревня оказывается втянутой в их перепалку, а Хоуп нужны хорошие отношения с деревней, и деревне в каком-то смысле нужна Хоуп. Система стабильна. Хоуп может пожертвовать несколькими цветами гибискуса.
Хоуп смотрела на сельские пейзажи, сменявшиеся в окне вагона: унылые и серые, зеленые и коричневые, темная комковатая почва зимних полей в инее или припорошена снегом. От одного этого можно было впасть в депрессию: низко нависшее небо, бурый мир, холодный ветер. Она решила, что не создана для английской зимы: с точки зрения климата ей больше подходит юг. Чтобы развеяться, она переключила внимание с видов за окном на мысленный образ того места, куда ехала. Она представила себе коттедж своей подруги Мередит, поленья в камине, горячую пищу, красное вино, мягкие кресла. Так лучше, вот она и в порядке, и она знала, что нечто подобное действительно ждет ее по приезде. Жаль только, что Мередит такая грязнуля, едва ли она вообще когда-нибудь убирает у себя дома. И Хоуп каждый раз беспокоится, какие там простыни. Были времена, когда ее вообще не заботило, где и на чем она спит. Сейчас ее чересчур разборчивой в этом отношении тоже не назовешь, но всегда, в какой бы постели ей ни случилось ночевать, ей необходимо было одно — чистые простыни. Она была почти уверена, что Мередит все-таки догадается положить ей свежее белье, но это «почти» было источником тайной тревоги. Лучше будет хорошенько напиться, сказала себе она, чтобы об этом не думать.
Она заметила, что у пассажира напротив почти такой же галстук, как у Джона. Джон был далеко, в Нью-Йорке, на конференции в Колумбийском университете. Они надолго расстались впервые после свадьбы, и она по нему очень скучала. Но это началось не сразу. В первый день она даже почувствовала себя виноватой — так сильно обрадовалась, что снова предоставлена самой себе, но этой радости хватило на одни сутки. Когда он позвонил — а звонил он регулярно — она ему об этом сказала, и он ответил, что тоже по ней скучает. Но она поняла, что он говорит неправду, нет, не лжет, просто пытается сказать приятное. Он с такой горячностью рассуждал о конференции, о семинарах, которые посещал, о старых приятелях из Калтеха, с которыми снова встретился, что она догадалась: его мысли обратились к ней только тогда, когда он из чувства долга снял трубку, чтобы сделать этот свой обязательный звонок.
Почему она смотрит на него так предвзято? — с раздражением одернула себя она. Зачем так безжалостно анализирует их брак? Что ей это даст? Она машинально достала сигарету, повертела ее в пальцах.
— Простите, — сказал человек в галстуке, как у Джона, — это вагон для некурящих.
— Я знаю, — ответила она. — Потому и не курю.
Ей было приятно отметить, что этот ответ его обескуражил. Она демонстративно сунула незажженную сигарету в рот, вынимать не стала. Подперла кулаком подбородок и уставилась в окно, мимо которого проплывали башни дидкотской электростанции. Я, кажется, втянулась, подумала она. Чертов Джон Клиавотер. Она начала курить из вызова, для самоутверждения, а теперь почувствовала, что ей это действительно нравится. Она разжала губы, сигарета свисала изо рта, готовая упасть. Она вспомнила одно старое телешоу, в котором главный герой, то ли частный детектив, то ли полицейский, постоянно делал то же самое: доставал сигарету, брал в рот, но никогда не закуривал; это был его постоянный прием. Еще у него был любимый попугай. Большой белый какаду. Все это было достаточно фальшиво и натужно, подумала она, и незажженная сигарета со временем стала особенно раздражающей. Она взглянула на соседа напротив, который сидел, мрачно уставившись в книгу, и с надеждой подумала, что тоже его раздражает.
Мередит Брок была университетским преподавателем, историком архитектуры, причем достаточно известным и влиятельным, как, к своему удивлению, недавно поняла Хоуп. Они были знакомы со школы, Мередит была ее старинной подругой. И Хоуп несколько уязвляло то, что ее ровесница сделала себе имя так рано и так быстро, да еще специализируясь в такой темной, богом забытой области знания. Известность ей принесло участие в работе над обширным исследованием средневековых английских построек. Пожилой историк, для которого этот труд был делом всей жизни, нанял ее в качестве ассистентки, чтобы она следила за подготовкой книг в печать, и умер, когда все многотомное собрание увидело свет. И Мередит выпало на долю рекламировать, представлять и защищать этот труд с его спорными, привлекательными своей рискованностью утверждениями, а благодаря ее возрасту и внешности это снимание пенок быстро принесло ей известность. В свой черед она стала единственным историком архитектуры, чье имя приходило в голову каждому не любящему задумываться издателю, продюсеру или председателю какого-нибудь загадочного комитета, и дела ее быстро пошли в гору. И когда Хоуп на протяжении одной недели прочла имя Мередит в двух газетах, услышала ее голос по радио и увидела ее по телевизору — только тогда она поняла, как сильно преуспела ее подруга.
Итак, Хоуп разглядывала ее, пока Мередит смешивала напитки. Она хорошенькая, неохотно призналась себе Хоуп, она красивее меня. Но ничего не делает, чтобы воспользоваться своей внешностью. Одежда на ней дешевая и немодная. Всегда слишком много косметики и слишком высокие каблуки. Волосы у нее длинные, но она никогда не носит их распущенными, пряди висят нелепыми фестонами, подобранные, перевитые, подхваченные гребнями и заколками. Она лучше всего выглядит, когда просыпается, подумала Хоуп: распущенные, взлохмаченные волосы, чистое, без следов туши, лицо. Они были достаточно близки, чтобы Хоуп могла затронуть подобную тему, мягко натолкнуть на мысль сменить имидж, носить каблуки пониже, помаду более естественного цвета. Мередит все это терпеливо выслушала, пожала плечами и спросила — а, собственно, зачем?
— Это не для таких, как ты и я, Хоуп, — устало проговорила она. — Мы не можем относиться к этому всерьез. Малейшее усилие и то приложить трудно… Все это… — она подергала шелковый цветок-аппликацию на своем акриловом джемпере, — вся эта дребедень.
Мередит протянула ей джин с тоником, без лимона, на поверхности плавал один кубик льда. Хоуп сняла влажный волос с запотевшего бокала. Хорошо хоть тоник не выдохся.
— Осторожней, дорогая. Оно крепкое.
Хоуп сделала глоток, откинулась в кресле, вытянула ноги. Мередит подложила полено в огонь. Бледный луч зимнего солнца на мгновение блеснул в окнах коттеджа, и все снова погрузилось в приятный полумрак.
— Как поживает твой мистер Клиавотер? — спросила Мередит.
Хоуп ответила, но не стала распространяться о своих тревогах. День — не подходящее время для откровенных признаний, к ним лучше перейти вечером, после ужина. Поэтому они говорили о делах Джона вообще, о жизни независимой и о жизни в браке и о том, какую работу Хоуп могла бы найти. Во время этой беседы Хоуп вдруг спросила себя, нравится ли подруге Джон. Они встречались до свадьбы и, кажется, раза два после. Все было очень сердечно, любезно, с максимумом терпимости. Почему бы и нет? Она взглянула на Мередит. Нет, подумала она, скорее всего, не нравится.
Мередит ушла на кухню готовить ленч. Хоуп маленькими глотками потягивала джин, замечая, что постепенно хмелеет. Мысли ее все время возвращались к мужу. Ей казалось, что все эти дни она больше ни о ком и ни о чем не думала. Нормально ли это? Все ли в порядке у нее с психикой? Что в нем так сильно ее притягивало, спрашивала она себя, уже немного под градусом, почему она так в него верила?
Джин, жаркий огонь, мягкое кресло — от этого размаривало, клонило в сон. Она встала, медленно прошлась по комнате и остановилась у книжных полок. Древности Оксфордшира, Традиционная архитектура жилых строений в окрестностях Банбери, Норманская Британия, Гибель ландшафта… Вдруг она поняла, что́ в нем такого, в Джоне, почему он завладел ее мыслями. У Джона был секрет, в который ей не проникнуть. Он знал то, чего не знает почти никто на свете. Щеки у нее горели; она прижала к лицу холодный бокал. Именно в этом дело: у Джона были тайны и она ему завидовала. Потому он и приворожил ее едва ли не с первой минуты их знакомства, но о причине она догадалась только сейчас. Джон и его математика, Джон и его теория игр, Джон и его турбулентность… она никогда ничего в них не поймет, не сможет понять. Она завидовала ему и его тайному знанию, но чувство это, к ее удивлению, было до странности чистым, почти неотличимым от благоговейного преклонения. Он был как дома в некоем мире, закрытом для всех, кроме кучки посвященных. Доступ в него можно получить, если обладаешь необходимыми знаниями, но она знала, что никогда этими знаниями не овладеет. В том-то и была загвоздка. Да, фокусник может совершить нечто необыкновенное, такое, что вы рот раскроете и газам своим не поверите, но вы сможете это повторить, если он поделится своими секретами, если покажет, что и как. Да если бы Джон всю жизнь посвятил тому, чтобы показать мне, что и как, подумала Хоуп, ничего бы не изменилось. Если мозг у тебя не такой, не устроен должным образом, никакие усилия и никакая учеба тебе не помогут. Что же отсюда следует? Чтобы проникнуть в тайный математический мир, где обитал Джон Клиавотер, нужно обладать редким, специфическим даром: особым способом мышления, особым складом ума. Этот дар либо есть, либо нет. Этому способу мышления не научишься, этой способности не купишь.
