— Боря, ты уже под балдой. Но тебе еще рано. Сейчас тебя повезут. Удачи! До встречи.
— Кто сказал?
— Чудак. Я ж реаниматор. Все сама знаю и вижу.
Борис уже окончательно пришел в себя, но осталась все та же неадекватная искривленная легкость мысли.
— Какие таланты пропадают в провинции!
— Какие мужчины в столицах гниют! Отдаю долг — брудершафт без рюмки, но с поцелуем.
Тамара наклонилась над кроватью, поцеловала его, еще раз пожелала удачи и ушла.
Он смотрел вслед, изучал походку, прислушивался к шагам. У них была своя мелодия, не соответствующая движениям тела. Нет, со спины диагноз не поставишь.
Сосед сохранял мрачность, несмотря на большое количество еды, столь вожделенной и запретной, которую сын ему все же принес, а он с наслаждением ел, все время ел. Хотя и существует точка зрения, что чем люди сытее, тем добрее, сосед Бориса Дмитриевича не потеплел, буркнул нечто о врачах, пользующихся служебным положением: женщины ходят к ним в любое время.
Юный сосед, уже опять сидящий на своей кровати, сказал, что везут каталку, — и спросил, нет ли каких поручений.
— Откуда знаешь, что везут?
— Послушайте. Я слышу стук колес.
Борис Дмитриевич криво усмехнулся, подумав, Что юноша этот, наверное, сказал так случайно, а не цитировал Пушкина. Но экипаж был уже подан прямо в палату, он перебрался на него, и они поехали.
В коридоре он по сторонам не смотрел, а нелепо думал, что Пушкин был прост, умен и гениален. Но тут Борис почувствовал запах духов Тамары, она приветственно махала ему рукой, сидя на своем уже привычном диванчике.
То ли ему показалось, то ли она действительно была бледновата… Но для диагноза у него все еще не накопилось достаточно информации.
12Каталку ввезли в лифт. Лифтерша стала ругать сестер, что долго без толку звонили, что не так ввезли, что громко закрывают двери. Девочки, очевидно, были приучены к этим шумовым феноменам, эффектам, этим сопровождениям вознесения в операционную и с привычным равнодушием молчали, заученно не прислушиваясь к грохочущему словесному мусору. К сожалению, больные с этим раньше не встречались, и Борис Дмитриевич в качестве больного, а не своего человека здесь, переживая весь этот речевой камнепад, чувствовал себя виноватым и не знал, как реагировать.
Сегодня он не был резвым и подвижным в мыслях — пока придумывал реакцию, лифт остановился, двери открылись, и его повезли по коридору в операционную.
В операционной никого не было, и даже стол для инструментов еще не был накрыт. Информации о местном населении столько же, сколько о Тамариной болезни. Никого нет. Наверно, у местного населения столько же информации и о нем.
Его положили на стол. Девочки с каталкой уехали, Борис огляделся. Тишина. Операционная такая же, как и у него в больнице. Из окна стерилизационной поддает немножко паром. По-видимому, кипятильник у них тоже рядом с этим окошечком. Кондиционер то ли сейчас не работает, то ли не работает вообще. И слава богу, и без того холодно, а кондиционеры в больницах, известно, если и работают, то гонят только холодный воздух. Холодно. Стало познабливать. На табуретке рядом с операционным столом Борис Дмитриевич обнаружил простыню, достал ее и накрылся. Теплее вроде бы и не стало, но уютнее. По протекции ему оставили трусы, а положено в операционной быть в более подготовленном к предстоящему действу виде, и тогда его положение было бы и вовсе ужасным.
Какие могут быть у больного претензии к соблюдению достоинства? Операция! Операция — это совсем другое застолье. Не достоинство — выздоровление главное.
Борис Дмитриевич вспомнил, сколько раз, приходя в операционную, он заставал подобную картину.
Ну да ладно, — в конце концов, он же знает, что ничего в этом страшного нет, он же не просто больной, он больной хирург, он понимает обычность подобной — ситуации.
Лежать на спине на этом твердом столе неудобно, и он лег на бок, поджал колени, положил одну руку под щеку, другую вытянул вдоль тела и стал опять загружаться, дремать — действовали лекарства. Но все же ему и сквозь дрему стало неудобно, он вновь изменил позу, но больше не дремал — уже, наверно, и лекарства не действовали.
Конечно, если бы экстренный больной был, с тяжелой, острой болезнью, естественно, набежало бы сразу много народу — это-то было понятно. Борис Дмитриевич подумал, что если он и дальше так будет ворочаться, то недолго и свалиться с этого стола, совсем не приспособленного для таких активных поисков наиболее удобного положения. Вот если уже дан наркоз, можно придавать больному любое положение, удобное для хирургов. Это тоже активный поиск, но больной уже будет абсолютно пассивен — предмет.
Наконец в дверях появилась сестра и стала кричать другим девочкам, что больной, оказывается, уже лежит. Теперь у них есть информация.
— И давно, — хотел с усмешкой, но сказал довольно мрачно Борис Дмитриевич.
— Лежите, лежите, больной! — Вот и вся реакция.
Раздалось приближающееся щебетание, влетел сонм девиц, рассыпался по операционной. Кто устанавливал какой-то аппарат, кто что-то носил из одного конца операционной в другой, кто мыл руки, кто-то, невидимый, журчал в стерилизационной. Рядом с его головой очень хорошенькая девушка, с прекрасной фигуркой, смышлеными глазками, скачущими между маской и шапочкой стала налаживать капельницу, которая будет сейчас внедрена в его вену и даст основу будущего наркоза.
— Больной, спокойно, не ворочайтесь. Как вас зовут?
Борис Дмитриевич не ответил, он знал, что девочка сейчас посмотрит в историю болезни, получит эту столь необходимую ей информацию и дальше будет обращаться к нему по имени, пока он не заснет. А дальше — предмет. А вот ему такую же информацию получить неоткуда, если только она сама не скажет. Но зачем? Зачем она будет ему говорить? А спросить он стеснялся, как стеснялся спрашивать имена сестер во время операции, когда появлялась какая-нибудь новая, с неизвестным ему именем, — шепотом, чтоб она не слышала, выяснял эту информацию у других.
Борис Дмитриевич очень уважительно относился к анестезиологам, особенно к девочкам-анестезисткам. Он-то знал, сколь много от них зависит, иной раз больше, чем от хирурга, поэтому он был обрадован, успокоен, когда увидел у этой девочки такие смышленые, быстрые, все вокруг сразу видящие глазки. В каждом движении ее были ловкость, справность и лукавство. К последнему он отнесся настороженно, но решил все же, что главное сейчас для него — это смышленость.
Борис Дмитриевич захотел как-то обратить внимание на себя и сказал им всем: «Здравствуйте», что было уж совсем неуместно. Но никто не заметил, на отреагировал, весь рой этих пчелок продолжал жужжать и танцевать, каждая около своего цветка, при этом они друг другу рассказывали о событиях всех дней, которые, по-видимому, и уже были, и еще будут. Создавалось впечатление, что они не слышали не только своих подруг, но и себя тоже, впечатление, что они не только не слышали, но и не слушали. Известная шутка: «Надо было сказать друг другу так много, а времени было так мало, что приходилось говорить одновременно» — в данном случае, пожалуй, была неправильна. Впечатление создавалось, что им нечего сказать друг другу, а радостное щебетание — просто физиологическая потребность, и это щебетание было приятно их больному, несмотря на столь обидное полное отсутствие какой-либо реакции на него, на его присутствие, на его наличие здесь в конце концов.
Одна из сестер помыла руки, протерла их спиртом, надела стерильный халат, перчатки, другая девушка завязала сзади на ней шнурочки, потом поясок ей затянула на талии с какой-то странной лихостью, которую он до вчерашнего дня, до встречи с Тамарой, и не замечал. Впрочем, может быть, дело не в поясах, а талиях.
Переодевшись в стерильное, сестра стала раскладывать на столе инструменты. Она просунула верхнюю половину тела в окно стерилизационной и вытянула руки. Борис Дмитриевич знал, что сейчас она берет из стерилизатора решетки с инструментами, поэтому он не гадал, что она будет делать, а смотрел, как ловко стерильным халатом она не касается никаких нестерильных предметов. Пожалуй, в операционной одежде уже не стоит лезть так далеко в это окно, могли бы ей и подать оттуда — это надежнее.
Халат на ней натянулся, его задний край приподнялся, обнажив ноги чуть выше, чем это было мгновение назад. Однако, если вспомнить царствовавшие еще совсем недавно мини-юбки, то такое обнажение нестрашно, и никаких лишних эмоций у больных возбудить не сможет. Правда, Борис Дмитриевич уже давно запутался и не знал теперь, какие эмоции надо считать лишними, а без каких жизнь и вовсе невозможна.
Сестра-анестезистка откинула Борису Дмитриевичу правую руку, привязала ее к приставному боковому столику, заставила «поработать рукой», потом «зажать кулак» — наконец игла уже в вене и какая-то индифферентная жидкость, физиологический раствор, наверное, медленно капает в кровь.
