Ваш отец забросил трость с серебряным набалдашником, не появлялся больше у «Максима», а стал есть пюре, чтобы упростить меню, поскольку родилась Валери.
Оп совсем уже перестал удивляться излишней удобоваримости пищи, когда с нового благословения каноника на свет появилась Клер. Ваш отец смирился с тем, что придется вечно жить среди мокрых пеленок и рева на рассвете, к которому его приучила Валери, когда вдруг заметил, что Люлю Диаман вернулась на землю, приняв облик дрыгающей ножками и горланящей малышки Клер.
— Клер не мамина дочка? — спрашивает Оливье.
— О, — вздыхает тетя Ребекка, — для своего возраста вы не так уж глупы.
Она поднимает вверх палец, просит, чтобы дали счет, ее золотые браслеты, звеня, спадают к локтю, потом достает губную помаду, и мы следим, как она рисует между двумя прекрасными морщинками жандармскую шапку.
У кладбищенской ограды мы сделали последнюю остановку для последних объятий. На этот раз люди словно бы искали на наших лицах отпечаток присутствия Клер и спешили, прежде чем тронется поезд, пожелать ей счастливого пути.
Каноник Майяр со своей стороны принимал знаки внимания, пожимая множество рук; а папины коллеги, офицеры Почетного легиона, те самые, что приходили на помолвку Клер, ободряюще похлопывали его по плечу и твердили:
— Помни, мы с тобой, Жером.
И папа словно молодел. Когда шумная толпа поредела, мама подошла к тете Ребекке, неподвижно стоявшей в тени кипарисов.
— Я перед всеми хочу поблагодарить тебя, Ребекка, за то сердечное тепло, которое ты дарила моей дорогой Клер.
Тетя Ребекка не ответила, она повернулась лицом к дереву, сняла черную шляпку, расчесала обеими пятернями волосы и в конце концов проговорила:
— Не знаю, как только вы выносите всю эту процедуру тисканья и объятий.
Вдруг она вся как-то незаметно напряглась, глаза ее расширились, она рванулась навстречу какому-то типу, который шел по аллее. Такого типа мы еще никогда не видывали: похож на огромного орангутанга с огромными плечами, огромными ушами, в огромных черных очках и со смуглой кожей, кожей инков; тетя Ребекка крикнула:
— Фредерик!
— Кто это такой? — спросила Валери, приставив козырьком ладонь к глазам.
Тетя Ребекка приникла к нему, на минуту замерла у него на плече, потом оттолкнула его. Но этот тип по-прежнему неподвижно стоял в своих черных очках, верно, считая себя из-за них невидимым.
— Я еле на йогах держусь, еле держусь, — простонала бабушка.
Мама подхватила ее одной рукой и позвала папу:
— Помоги мне, Жером. Милой бабуленьке нехорошо, такие волнения не для ее возраста.
Бабушка Картэ, я все время за ней слежу, никогда не умирает. Ломает одну ногу, ломает другую, расшибает плечо, съедает ядовитую устрицу, останавливает сердце, надавив на грудь обеими руками, и падает навзничь, но потом обязательно наступает минута, когда она открывает глаза и требует свои очки.
— Для того, кто так стремится попасть в рай, она что-то уж слишком крепко держится за жизнь! — говорит Анриетта.
Бабушка никак не может поверить в наше существование; она твердит:
— Откуда только взялись эти дети?
Клер особенно выводит ее из себя.
— Ох уж мне эти чарующие позы, да как она вертит своим, задом, у нее, бедняжка моя Вероника, дьявол под юбкой, тебе не мешало бы приструнить ее как следует.
Мама пугается:
— Ты в самом деле так думаешь?
И они втроем, мама, бабушка и каноник, принимают решение укротить Клер, как укрощали бы лошадь, отправляя ее в прерии Швейцарии, Германии или Англин.
— Там она хоть языки выучит и подышит свежим воздухом без риска угодить в лапы орангутангов, — говорит бабушка.
И я представляла себе огромных обезьян, которые вприпрыжку бегут за Клер, но Клер их не боится. Сердце у нес колотится, но она успокаивает их, треплет рукой по загривку; она говорит им:
— С завтрашнего дня мы станем гулять вместе, я пойду впереди, но все время буду оборачиваться, чтоб поглядеть на вас, чтоб быть уверенной, что вы, сокровища мои, никуда не делись.
А потом одни из огромных орангутангов становится любимчиком Клер, он кладет ей передние лапы на плечи, пачкая ее, но он такой милый, что Клер улыбается, закрывает глаза и просит:
— Ну еще, ну еще, хоть до скончания света, если пожелаете.
Вот так я теперь часто думаю о Клер. Открываю для себя ее улыбки, которые она не дарила нам. Жду, когда смогу войти в окружающий ее ландшафт и тоже окажусь в стране обезьян. Тогда бабушка закроет глаза на свои лишенный красок мир и мама из папиных уст узнает, как умерла Люлю Диаман, умерла оттого, что ей не разрешили оставить на пальце бородавку.
Маме ничего не известно о Люлю Диаман. Мы о ней не рассказываем, даже когда хотим, чтобы мама подольше посидела перед сном у нашей постели и для этого выдумываем какой-нибудь секрет и шепчем ей его на ухо.
Шарль чуть не каждый вечер просит ее выйти за него замуж, с мамой этот трюк всегда проходит, он пытается поцеловать ее в губы.
— Я бы на тебе женился, если бы ты не была старой.
Мама, слегка улыбаясь, вытирает рот, подтыкает плотнее под него одеяло и обещает ему, что завтра утром ей будет восемнадцать.
— Даже в автобусе? — спрашивает Шарль.
— Везде, куда я тебя ни поведу за руку, — говорит мама.
Широко раскрыв глаза в темноту, я жду ее. Она подходит, в полумраке она кажется выше ростом, ласково проводит рукой но моему лбу.
— А какой же у тебя великий секрет?
И секрет тотчас исчезает, я вспоминаю только, как она меня укусила. Я была маленькой, и она встала на колени, чтобы быть со мной одного роста, взяла мою руку и медленно стиснула зубами, и мое лицо затопил ее синий горячий взгляд; она сказала:
— Понимаешь, как это больно?
Потому что я укусила Оливье. После этого я спряталась в степном шкафу, но и во мраке я по-прежнему утопала в ее синем горячем взгляде, мне было страшно — я обнаружила жестокость на дне маминой души.
Когда Клер лежит в соседней постели, мне не страшно. Красный свет лампы, обнаженные ноги Клер, которая, покусывая ноготь, читает Ницше. Опа держит наготове раскрытую книгу Кронина или Жильбера Сесброна, чтобы быстро подменить, заслышав приближающиеся мамины шаги. Мама бросает недоверчивый, как у таможенника, взгляд, сначала смотрит на Клер, и Клер начинает улыбаться, что означает: «Я тебя люблю, люблю», слова, обращенные к маме, которые Клер не осмеливается произнести, она напишет их на клочке бумаги и сунет под мамину подушку. Мы знаем об этом, потому что каждый раз, когда мама сердится на Клер, она говорит:
— В таком случае не трудись совать мне под подушку нежные записочки.
Вид у папы делается совсем несчастный, и Клер спешит укрыться в его объятиях. Папа прижимает Клер к себе, молча вытирает ей слезы. И в конце концов Клер улыбается, она говорит папе:
— Я тебя прощаю, я прекрасно знаю, что это не твоя вина.
И она уезжает в Швейцарию, в Англию или в Германию, туда, где мама отыскивает семью, которая по вечерам будет держать ее взаперти.
Но однажды ночью Клер, рано пли поздно, обязательно возвращается — с новыми лыжами или со списком английских ругательств в кармане, — она не может удержаться от смеха: ее отослали домой.
Последние каникулы она всю зиму провела в Ницце с тетей Ребеккой, и никто об этом не знал, она убежала из немецкой семьи и участвовала в киносъемках.
— Вот так, мадам! — сказала тетя Ребекка прямо маме в лицо. — И еще благодари бога, что она вернулась.
Мама схватилась за сердце, а Клер принялась бить тазы, тарелки — все, что ни попадало под руку, и рыдала при этом:
— Ну да, непоправимое свершилось, нет у меня больше твоего приданого, этой святыни!
А потом на Пасху появился Ален. Он взглянул на Клер, и Клер сразу сделалась молчаливой. Мама превратила это в настоящее торжество.
— Ален именно то, что нужно Клер, — говорила она, — он сумеет ее укротить.
Но тетя Ребекка пробралась к папе в кабинет, положила сиреневые ногти на лацканы его пиджака.
— Жером, ну как ты можешь допустить такое? Это все равно что обвенчать лед и пламень.
— Что поделаешь, — сказал папа, — когда трудно самому заплатить по счету, волей-неволей приходится обращаться к банкиру.
— Ты, видно, забыл, чем кончилась подобная история? — сказала тетя Ребекка.
Вернувшись с кладбища, папа не снял фрака, не вышел к столу, он ходил по квартире и все чего-то искал: нашел игрушечные литавры Клер и ее старенькую блузку, которая пошла на тряпки и валялась в чулане вместе со щетками.
Оп унес эти сокровища в спальню Клер и заперся на ключ. Нами он больше не интересовался. Он не брился. Не спал в маминой постели, а лежал ничком на диванчике Клер, ноги его свисали на пол, и он тихонько говорил ей какие-то непонятные слова. Мама за дверью умоляла его:
