Мистер Эггман закивал головой. Затем спросил:
— А криша у вас ест?
— Как-как? — не понял Вадим.
— Ну, криша. Ви же малэнкая компания.
— А, — улыбнулся Вадим. — Крыши нет. У нас фирма как раз нужного размера: слишком большая для мелких бандитов и слишком маленькая для крупных. Так что нам удается оставаться вне поля зрения мафии или как это назвать. Тьфу-тьфу.
Вадим пожалел немного, что всуе употребил искреннюю улыбку. Она оказалась Эггману не нужна: упала на пол и подавленно отползла в угол.
Аудитор не унимался:
— О'кэй. А пиратство вам наносит ущьерб?
— Нет. Мы в основном выполняем проекты на заказ, для конкретных организаций. Поэтому наши программы пиратов не интересуют — они подходят одному-единственному заказчику.
Правда, мы собираемся работать в другом направлении… Вадим подумал об этом, но вслух не сказал. Эггмана он отчего-то возненавидел с первого же мгновения.
Домой ему удалось отправиться лишь через два часа. Он сидел за рулем, а в глазах продолжали мелькать счета, отчеты, контракты. Вадима остановила милиция. Он расстался с купюрой: выпустил ее гулять в мир и играть злые шутки. Петр Первый в мигающем огнями пейзаже представлял собою стабильность, так сейчас важную: монолитный, он вселял уверенность своей позой, застывшей на вдохе, и казалось, что земля к нему крепится, чтобы не отвалиться и не упасть. На светящийся пароходик-игрушку, подаренный ему кем-то и пристроенный сзади него на веревочке, Петр совсем не глядел: не мальчик уже. Пароходик, впрочем, был не в обиде: оттуда неслись гогот и музыка. На Боровицкой площади мигнул со стены сощуренным глазом народный художник Шилоз — хотел, наверное, оказать моральную поддержку Вадиму. Вадиму, однако, стало противно. Не можешь не усомниться в намерениях всякого, кто вышел на люди в синем халате. Вспомнился еще ресторан, в котором персонаж в таком же халате настойчиво зовет посетителей играть в несуществующий бильярд.
Маша, естественно, обнаружила его появление, но встретить не вышла. Вадим переоделся, спустился вниз. На стойке находилась тарелка с супом. «Горячий», — подумал Вадим: от супа шел пар.
— Привет, — поцеловав его в щеку, Маша скользнула мимо; он даже не увидел ее лица. Поставила перед ним паштет и корзинку с хлебом, коротко обернулась: — Ты кушай, ладно?
И ушла, не успев получить ответ на свой невесть что означавший вопрос.
Вадим сел за стойку. Вообще-то, ему бы хотелось поесть за столом, где стулья со спинками, а ноги можно поставить на пол. Однако он так устал, что осознать желание не получилось.
Взял ложку. Ему было видно, как Маша вернулась в художественный беспорядок в гостиной, в которой она, разбросав по ковру тетради, книги, карандаши, недопитые чашки кофе, сигареты и пепельницы, творила «книгу». Кусала губы, закуривала и тут же тушила. Листала, дергала себя за волосы, качала ногой. Взглядывала вверх с мучительным выражением на лице, а затем начинала строчить. Будучи, по ее словам, ретроградом, она писала все от руки, а после перепечатывала в компьютер.
Вадим наблюдал за женой, машинально вращая ложкой в тарелке. Отчего-то ему неприятно было смотреть сейчас на жену, но именно по этой причине не было сил оторваться, словно хотелось насытиться не едой, а горечью, пустотой, сидением в полутемной кухне, будучи воткнутым на безобразный стул, — и следить за движением бумаг в горящей множеством ламп гостиной, словно там происходит что-то значительное… Ему показалось даже, будто он сейчас далеко-далеко от этой гостиной, возможно, через десятки темных помещений и стен, и только через мутное небольшое окошечко ему виден пылающий свет в роскошной, волшебной зале. Он был как бездомный мальчик, заглядывающий снаружи в окно дворца, где в разгаре бал… И можно было подумать, что любая другая жизнь, даже такая привычная — Машина жизнь среди пепельниц, видилась ему значительней и желанней, чем его собственная.
Вадим расценил свои тягостные ощущения как обиду. В самом деле: приходишь домой, вымотанный после рабочего дня, а жена чиркает по щеке поцелуем и удаляется заниматься более важными делами. Оставляет наедине с супом, даже не проявит элементарного интереса — как день прошел, что на работе. Вадим постарался больше не смотреть в ее направлении и напрочь забыть о том, что она есть. Это ему, однако, удалось не совсем. Маша присутствовала везде: умильно смотрела своими любимыми желтыми блюдцами, улыбалась зеленым бананом, назойливо лезла в глаза фотографиями, кофеваркой…
Он все-таки отправил ложку в рот. Жидкость опалила язык острым вкусом и пролилась внутрь уже новой, разбуженной мыслью. «Какого хрена я должен делать все это?! Трачу свои силы и здоровье, работаю, а она все сидит и пишет… все тусуется и общается, все ездит куда-то, оставляет ребенка няне и набирается впечатлений — а потом снова рассядется и строчит…»
Беглым взглядом он окинул последние годы. Бизнес часто приравнивают к школе жизни — получается, он эту жизнь узнал. Узнал, но только какую-то игрушечную, копошащуюся в ограниченном пространстве, изобилующую, казалось бы, ситуациями и положениями, но следующую своей жесткой логике, которую не так уж трудно понять. Он играл в бизнес, будто в компьютерную игру: выигрывал и переходил с одного уровня на другой. (И все это ради того, чтобы теперь ревновать жену к ее занятиям?) Раньше он настолько был увлечен этой игрой, что реальный мир прорывался к нему лишь изредка — в виде жены. Соприкасаясь с ней, Вадим подсматривал в щель на то, что есть настоящего. И относился к жене, как к мирозданию, как к данному. К тому, что просто есть и существует, чьи возможности к тебе никто не приспособит. А теперь…
Доев гороховый суп, он выпил стакан воды большими глотками и решил, что сегодня думать ни о чем больше не будет.
Предварительно сообщив: «Спокойной ночи», — Вадим побрел в ванную. «Спокойной ночи, зайчик», — откликнулась Маша безмятежно и твердо, словно выступала гарантом спокойствия ночи. «А ей за все мои проблемы отдуваться приходится, бедняге», — неискренне подумал Вадим в ответ на «зайчика», навязанного не к месту, подчинившись его требовательной уверенности.
Тюбик с зубной пастой в руках Вадима повел себя неоднозначно: затрепетал, поскользнулся и рухнул вниз, шлепнув о край ванны пятном мятного теста.
Собственно, я давно уже заметила, что с Вадимом происходит нечто странное.
Вот ходит он уставший, потерянный. Необычное состояние спрятать трудно, даже если не бить никого по лицу. Я молчу, ни о чем не спрашиваю. Зачем лезть, если человек не выказывает желания поделиться — более того, хочет донести, скорее, обратное? Естественно, я пытаюсь примерить какие-то версии: что с ним такое может быть. С работой, насколько я знаю, все нормально; значит, дело в чем-то личном. Такое ощущение, что связано это не со мной или главным образом не со мной. Вроде по возрасту ему подходит переосмысление того, что получилось из его жизни; если так, то мне и помочь ему нечем — только он сам себе и поможет. А я на заднем плане — теплотой и поддержкой. Хотя даже этого у меня не получается: он ведет себя таким образом, что просто обидно и ничего не хочется.
С Вадимом, впрочем, всегда было трудно. Его отдали в ясли грудным, а потом он был на пятидневке до школы. Известно, что из таких вот детей, недополучивших внимания и ласки родителей, вырастают замкнутые, трудные взрослые, не способные к доверительному общению. (Он постоянно клянет мое образование по психологии, а что мне — забыть его и извиниться?) Я помню, как впервые увидела его детские фотографии. Стоит мальчик лет семи и смотрит таким пронзительным, печальным взглядом, что у меня запершило в горле. Что нужно сделать, чтобы у ребенка возник такой взгляд? Я тогда подумала: приложу все свои силы, чтобы ему было хорошо.
Кроме того, у Вадима не было нормальной семьи. Так откуда у него будут навыки, да и вообще понятие о том, как люди в счастливых семьях общаются? Его мама тоже выросла в каких-то странных обстоятельствах — и тоже, наверное, не знала, что представляет собой эта самая нормальная семья.
Я все старалась научить его, построить что-то хорошее. У меня у самой характер не сахар, а Вадим к тому же все время на работе, до поздней ночи. Так ничего и не получилось. В какой-то момент это самый нежный муж, а в следующий — внезапно перестает разговаривать и обращать на меня внимание. Помимо прочего, он видит меня, конечно, не так, как я вижу себя. Иногда мне удается заметить того человека, которого он видит во мне, выхватить обрывки своего образа, существующего внутри Вадима, — и сразу становится неприятно, обидно. Это искаженный образ, жестокий ко мне. И я даже сомневалась: а вдруг я на самом деле такая, вдруг он видит меня объективно? Нет, никогда бы я не могла быть настолько мелочным, глупым, пустым человеком, каким он меня считает. А жить, общаться с Вадимом — значит, все время сталкиваться с этим отвратительным образом себя. Мало того, я ведь начинаю вести себя в соответствии с этим образом — невольно делать то, что он от меня ожидает…
