Уормолд сказал:
— Я британский подданный, моя фамилия Уормолд, мой адрес в Гаване: Лампарилья, 37. Возраст — сорок пять лет, разведен с женой. Я хочу позвонить консулу…
Человек, обозвавший его свиньей и носивший на рукаве нашивки сержанта, приказал ему предъявить паспорт.
— Не могу. Он у меня в гостинице, в портфеле.
Один из тех, кто его задержал, сказал со злорадством:
— Обнаружен на улице без документов.
— Обыщите его, — сказал сержант.
Они извлекли его бумажник, открытку к доктору Гассельбахеру, которую он позабыл опустить, и маленькую бутылочку виски «Старый дед», купленную в баре гостиницы. Сержант долго изучал бутылочку и открытку.
— Зачем вы носите с собой эту бутылку? — спросил он. — Что в ней такое?
— А что в ней может быть?
— Мятежники делают из бутылок гранаты.
— Но не из таких же маленьких бутылочек!
Сержант вытащил пробку, понюхал и вылил несколько капель себе на ладонь.
— Похоже на виски, — сказал он и принялся за открытку. — Почему вы поставили крест на открытке?
— Это окно моей комнаты.
— Зачем вам понадобилось показывать окно вашей комнаты?
— А почему бы нет? Просто… ну, все так делают, когда путешествуют.
— Вы хотели, чтобы кто-то забрался к вам в окно?
— Конечно, нет.
— Кто такой доктор Гассельбахер?
— Старый друг.
— Вы ждете его в Сантьяго?
— Нет.
— Так зачем же вам надо показывать ему, где ваша комната?
Уормолд начал усваивать истину, так хорошо известную всем преступникам мира, — человеку, облеченному властью, невозможно что бы то ни было объяснить. Он дерзко заявил:
— Доктор Гассельбахер — женщина.
— Женщина-врач! — неодобрительно воскликнул сержант.
— Нет, доктор философии, очень красивая женщина.
Он описал в воздухе два полушария.
— И она приедет к вам в Сантьяго?
— Нет, нет. Но вы-то знаете женщин, сержант. Им хочется видеть, где спит их мужчина.
— Вы ее любовник? — Атмосфера начала проясняться. — А все-таки это не объяснение, зачем вы шатаетесь ночью по улицам.
— Но нету же закона…
— Закона нет, но люди осторожные сидят дома. По ночам бродят только злоумышленники.
— Мне не спалось — я мечтал об Эмме.
— О какой Эмме?
— О докторе Гассельбахер.
Сержант произнес с расстановкой:
— Тут что-то не так. У меня на это нюх. Вы говорите неправду. Если вы любите Эмму, почему вы приехали в Сантьяго?
— Ее муж нас подозревает.
— У нее есть муж? No es muy agradable [20]. Вы католик?
— Нет.
Сержант взял со стола открытку и снова принялся ее изучать.
— Крест на окне вашей спальни — это тоже не очень красиво. Как она объяснит это мужу?
Уормолд быстро сообразил:
— Ее муж слепой.
— Опять некрасиво. Совсем некрасиво.
— Стукнуть его еще разок? — спросил один из полицейских.
— Погоди. Я сначала его допрошу. Вы давно знакомы с этой женщиной, Эммой Гассельбахер?.
— Неделю.
— Неделю? Все, что вы говорите, очень некрасиво. Вы протестант и распутник. Как вы познакомились с этой женщиной?
— Нас познакомил капитан Сегура.
Рука сержанта, державшая открытку, застыла в воздухе. Уормолд услышал, как у него за спиной крякнул полицейский. Все долго молчали.
— Капитан Сегура?
— Да.
— Вы знаете капитана Сегуру?
— Это приятель моей дочери.
— А, так у вас есть дочь. Вы женаты. Это некр… — начал было он снова, но его прервал один из полицейских:
— Он знаком с капитаном Сегурой.
— Почем я знаю, что вы не врете?
— Позвоните ему и проверьте.
— Пройдет несколько часов, прежде чем я дозвонюсь до Гаваны.
— Ночью мне из Сантьяго все равно не уехать. Я подожду в гостинице.
— Или в одной из камер здесь, в участке.
— Не думаю, чтобы капитану Сегуре это очень понравилось.
Сержант задумался уже всерьез, продолжая одновременно разглядывать содержимое бумажника. Потом он приказал одному из полицейских проводить Уормолда в гостиницу и посмотреть его паспорт (сержант явно рассчитывал спасти таким путем свой престиж). Они дошли до гостиницы в неловком молчании, и только в постели Уормолд вспомнил, что открытка к доктору Гассельбахеру так и осталась на столе у сержанта. Он не придал этому никакого значения — утром пошлет другую. Как поздно человек начинает постигать все хитросплетения жизни, где иногда даже открытка может сыграть важную роль, и понимать, что нет такой мелочи, которой можно было бы пренебречь. Через три дня Уормолд сел в автобус и поехал назад в Санта-Клару; его «хилмен» был готов, и он добрался до Гаваны без всяких приключений.
3
Приехав в Гавану под вечер, он нашел пачку телеграмм. Ждала его и записка от Милли: «Что это ты выкинул? Сам знаешь кто (он этого не знал) ведет себя крайне настойчиво, хотя и вполне прилично, — ты не думай. Доктор Гассельбахер срочно хочет с тобой поговорить. Целую.
P.S. Ушла кататься верхом в Загородный клуб. Серафину снимали фотокорреспонденты. Как, по-твоему, это слава?»
Доктор Гассельбахер мог подождать. Но две телеграммы были срочные.
«Номер 2 от 5 марта начинается абзац А проверка Гассельбахера дала сомнительные результаты точка будьте крайне осторожны при встречах с ним сведите их к минимуму конец».
Винсента К.Паркмена отклоняли безоговорочно. «Контакта с ним не устанавливать повторяю не устанавливать точка есть подозрения он уже завербован американской разведкой».
Следующая телеграмма — номер 1 от 4 марта — звучала сухо: «Прошу в дальнейшем согласно инструкции в каждой телеграмме касаться только одного вопроса».
Тон телеграммы номер 1 от 5 марта был более ободряющим: «Профессор Санчес и инженер Сифуэнтес проверены точка можете вербовать точка считаем люди с таким положением в обществе потребуют только оплаты непредвиденных расходов».
Когда он прочел последнюю телеграмму, у него совсем отлегло от сердца: «Нижеследующее от А.О. вербовка 59200/5/1 утверждена но просим учесть намеченное вознаграждение ниже установленного европейского тарифа следует поднять до 25 повторяем 25 песо в месяц конец».
А в это время Лопес кричал ему снизу:
— Вас спрашивает доктор Гассельбахер.
— Скажи, что я занят. Я позвоню ему попозже.
— Он просит подойти сейчас же. И голос у него странный.
Уормолд спустился вниз, к телефону. Едва взяв трубку, он услышал взволнованный и какой-то постаревший голос. Раньше он никогда не замечал, что доктор Гассельбахер — старик.
— Прошу вас, мистер Уормолд…
— Слушаю! Что с вами?
— Очень вас прошу, придите ко мне сейчас же. У меня неприятности.
— Где вы?
— Дома.
— А что случилось, Гассельбахер?
— Не могу сказать по телефону.
— Вы заболели?.. Ушиблись?..
— Ах, если бы дело было только в этом! — сказал Гассельбахер. — Прошу вас, придите.
За все годы их знакомства Уормолд ни разу не был у Гассельбахера дома. Они встречались в «Чудо-баре», а в день рождения Милли — в каком-нибудь ресторане; лишь однажды, когда у Уормолда был сильный жар, доктор Гассельбахер заглянул к нему на улицу Лампарилья. Был еще такой случай: как-то раз на скамейке бульвара Уормолд сидел с Гассельбахером и плакал, рассказывая о том, что мать Милли сегодня утром улетела в Майами. Дружба была прочной потому, что они держались на расстоянии; неразлучная дружба быстрее приходит к концу. Сейчас ему даже пришлось спросить у Гассельбахера его адрес.
— Разве вы не знаете? — с удивлением спросил тот.
— Нет.
— Пожалуйста, приходите поскорее, — сказал Гассельбахер, — мне так тяжело одному.
Но в этот вечерний час торопиться было невозможно. В Обиспо образовалась пробка, и только через полчаса Уормолд добрался до ничем не примечательного двенадцатиэтажного дома из белесого камня, где жил Гассельбахер. Двадцать лет назад это было ультрасовременное здание, но теперь его переросли и затмили стальные небоскребы западных кварталов. Дом этот строился во времена мебели из металлических трубок, и первое, что увидел Уормолд, когда его впустил доктор Гассельбахер, был стул из металлических трубок. Ему бросилась в глаза старая литография, изображавшая какой-то замок на Рейне.
Доктор Гассельбахер постарел, как и его голос. И дело было не в цвете лица или волос. Его морщинистая красноватая кожа так же не могла измениться, как кожа черепахи, и ничто уже не в силах было побелить его волосы больше, чем это сделали годы. Выражение лица — вот что изменилось; растоптано было его отношение к жизни: доктор Гассельбахер перестал быть оптимистом.
— Как хорошо, что вы пришли, мистер Уормолд, — смиренно сказал он.
Уормолд вспомнил тот день, когда этот старик увел его с бульвара и напоил в «Чудо-баре», болтая без передышки, прижигая боль алкоголем, смехом и неистребимым оптимизмом. Теперь Уормолд спросил:
— Что случилось?
