Можно понять состояние родителей. Но что им скажешь? Как утешить друзей? Они ведь знают его, знают, что добрые чувства судьи не должны повлиять на приговор суда, знают, как он страдает от всяких телефонных вмешательств партийного начальства, сколько конфликтов и неприятностей у него на этой почве. А хулиганство есть хулиганство. Шутка ли, ученики избили учителя! Чем тут поможешь?
Судья посмотрел на догорающий окурок и прикурил от него новую папиросу.
– Понять мальчиков, конечно, можно. Благородные порывы. Защита любимого математика. Оскорбление – "наймиты капитализма и сионизма" и все такое прочее. Это, возможно, смягчающие вину обстоятельства. Но все это -эмоции. А вот "побои средней тяжести" – это все-таки уголовный кодекс. Неприятно. Конечно, бывают случаи, когда обычная логика и, я бы сказал, совесть расходятся с уголовным кодексом. Мне лично известен прецедент. И не из судебной практики. Судья глубоко затянулся, пустил несколько колец дыма и продолжал:
– Это случилось осенью сорок четвертого года. Накануне подбили мой танк. Троих из экипажа мы похоронили. Механика-водителя отвезли в соседний медсанбат. Я отделался легким ранением и прохлаждался в тылах батальона. Пытался читать. Но ничего не получалось. Не удавалось отвлечься. Одолевала мучительная тревога за каждую атаку, в которую все снова и снова уходили мои друзья.
Дождь не прекращался несколько суток. Укрыться от непогоды негде. Разве только танковые брезенты.
Под вечер в тылы пришел экипаж лейтенанта Доброва. Мы уже знали, что его танк сгорел у самого железнодорожного переезда. Грязные, страшные, в обгоревших комбинезонах, они молча опустились на брезент. Никто не беспокоил их ненужными вопросами. Мы знали, как это бывает. В их безумных глазах еще отражалось пламя горящего танка. Ты меня прости, Иван, я знаю, как ты воевал. Но только танкисты могут понять, что это значит – выскочить из горящего танка.
Повар поставил перед ними котелок с подогретым борщом и дал по краюхе хлеба. Даже не умывшись, все так же молча и устало, они принялись за еду. Каждый из нас хорошо понимал, да что там понимал! – чувствовал их состояние. Еще совсем недавно из такого же ужаса, который называется танковой атакой, выбирались мы сами. Но дело не в этом.
Не успели они отхлебнуть несколько ложек, как к лейтенанту подошел автоматчик и передал ему приказ явиться к своему начальнику, к батальонному смершу. Капитан этот, между прочим, сидел метрах в пятнадцати под растянутой между деревьями плащ-палаткой и что-то писал, положив на колени планшет.
Мы уже успели невзлюбить этого капитана, хотя в бригаду он прибыл совсем недавно, накануне осеннего наступления. Мелочно придирчивый, болезненно подозрительный, он абсолютно не был похож на своего предшественника, умного и способного контрразведчика. Но я снова не о том.
Добров велел передать, что придет к капитану, как только поест. Автоматчик доложил своему начальнику и тут же вернулся к Доброву. Кстати, все мы слышали каждое слово и автоматчика, и капитана, и Доброва. Ведь все это происходило на расстоянии нескольких метров.
– Товарищ гвардии лейтенант, капитан приказывает явиться немедленно.
Добров отложил ложку, холодно посмотрел на солдата, но сказал спокойно:
– Передай своему капитану, что я кушаю. Согласно дисциплинарному уставу во время еды я не обязан вставать для приветствия или являться даже к маршалу. Поем – приду.
Капитан, как и мы, услышал этот ответ. Но он еще раз послал своего автоматчика с приказом явиться немедленно. Ни Добров, ни его экипаж уже почти не ели. Только как-то машинально ворочали ложками в котелке. И молчали. Какая уж тут еда! Не успели остыть после боя, а тут…
Капитан встал из-под своей плащ-палатки и подошел к Доброву.
– Вы почему не явились по моему приказу?
– Я ем.
– Ах, так! Хорррошо! В таком случае объясните, как могло случиться, что танк сгорел, а вы все тут живы и блаженствуете вокруг котелка?
Знаете, даже мы, сидевшие в стороне, вскочили, как от пощечины. А Добров продолжал сидеть и только молча посмотрел на капитана. Лучшего офицера бригады в присутствии экипажа, в присутствии десятка посторонних обвинили, можно сказать, в том, что он подставил танк под орудия врага, а сам сбежал со своими подчиненными.
Капитан снова, но уже не спросил, а прокричал этот вопрос. Лицо Доброва налилось кровью. Он почти прошептал:
– Как могло случиться? А ты сядь в танк и попробуй разок. Может и у тебя получится.
Капитан что-то заорал и вытащил пистолет. Но в ту же секунду пистолет отлетел в сторону, а капитан очутился под Добровым.
Мы и опомниться не успели. С огромным трудом нам удалось оттащить лейтенанта. За какую-то минуту он сделал из капитана отбивную. Здоровый был лейтенант.
Мы оказали смершу первую медицинскую помощь и отправили его в бригадный тыл. Как видите, состав преступления налицо: оскорбление действием. И не просто оскорбление, а еще старшего по званию, да еще так называемого чекиста, да еще при исполнении служебных обязанностей, да еще в условиях фронта. Но Доброва никто и пальцем не тронул. Даже не напоминали ему об этом.
Сейчас как судья я не имею права одобрять подобные инциденты. Но согласитесь, что иногда и ангел не может оставаться спокойным. Так что не каждую драку следует квалифицировать как хулиганство.
Быков втер окурок в пепельницу и спросил:
– Ну, а как же капитан?
– Смерш? Как ушел тогда из батальона капитан Вышгородов, так мы больше его и не видели.
– Как ты сказал? Вышгородов? Не Платон ли Лукич?
– Точно. А ты откуда его знаешь?
– То есть как откуда? Это же и есть учитель истории, которого избил Митька.
***
Не приятельскими чувствами и даже не звонком из горкома партии, которого, слава Богу, не было руководствовался судья, когда оправдал Дмитрия Быкова и его одноклассников.
ОШИБКА САПЕРА
Генрих Абрамович был, безусловно, выдающимся педагогом. Вероятно потому, что, когда он начинал разговор о физике, глаза у него загорались как у поэта, читающего лучшее из написанного в его жизни. Но у каждой выдающейся личности могут быть некоторые странности. Так считали его коллеги. Ученики странностей у него не замечали. Возможно, они даже не замечали, что в течение двух дней на нем была не старая куцая потертая шинель, а новое ратиновое демисезонное пальто. А именно то, что, наконец-то купив пальто на полученную в местном комитете ссуду, Генрих Абрамович продолжал донашивать свою шинель, учителя посчитали необъяснимой странностью.
Шинель действительно имела вид непристойный. Место ей уже давно было уготовано в сборнике утиля. Не только на учителе физики, лучшем в городе, а ,может быть, даже во всей области, не должно было быть подобного одеяния.
С шинелью Генриху Абрамовичу не повезло с того самого момента, когда интендант далекого уральского госпиталя всучил ее старшему лейтенанту, бывшему командиру роты отдельного гвардейского саперного батальона. В ту пору его еще не величали Генрихом Абрамовичем. Даже сейчас, полтора года спустя после окончания университета, он чувствовал себя не вполне уютно, когда его так называли. Но от звания товарищ гвардии старший лейтенант он за шесть с половиной лет отвык напрочь. Он знал, что ученики между собой называют любимого учителя просто Геной или Генрихом.
В тот день, когда еще товарищ гвардии старший лейтенант выписывался из госпиталя, интендант глубокомысленно погрузился в изучение вещевого аттестата. Не аттестат интересовал его. Он прокручивал в мозгу, как бы содрать что-нибудь с этого лопуха.
Интендант вычислил его сразу. Смешно слышать, что евреи, мол, толковый народ. Может быть, этот старший лейтенант толковый сапер, если судить по количеству орденов, которые на него навесили, но на месте интенданта он погорел бы через месяц. А интендант, хоть и не еврей, скоро вот четыре года с легкостью орудовал всем этим складским богатством. И, слава Богу, полный ажур. И себя не обидел. На всю жизнь хватит. И детям останется. Правда, нет на нем наград, но, как правильно заметил его шуряк (до войны он был знаменитым альпинистом), лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь трупом. Безусловно, на этом старшем лейтенанте можно кое-что наварить. В госпиталь он поступил без шинели. Ему полагается четвертый рост. Путем несложной комбинации с ремонтом бывшего в употреблении материала интенданту удалось сэкономить английскую офицерскую шинель. Правда, куцую, второго роста. Ни хрена. Этот лопух проглотит. А за офицерскую шинель четвертого роста можно получить неплохой навар. Э то тебе не недомерок второго роста.
Так и получилось. Старший лейтенант торопился пройти все процедуры, связанные с выпиской. Ему хотелось как можно быстрее сменить госпитальную койку на студенческую скамью в университете. Хотя в свидетельстве о болезни было написано, что его увольняют в отпуск на шесть месяцев, и козе было ясно, что на костылях, да еще сейчас, когда закончилась война, никто не вернет его в армию.
