Когда стемнело, последнее, что под тихие стенания Клиффорда пришло в голову Арону во время этой поездки, были мысли о Пауле. Застанет ли он ее у себя, а если нет, не увидит ли прощальное письмо, которого так боится. Он даже начал раздумывать о том, нельзя ли что-нибудь предпринять, чтобы удержать Паулу, но не знал, что именно.
А Паула оказалась на месте. Когда Арон вошел, она лежала в постели и читала английскую книгу. (Эта книга среди прочих немногочисленных сувениров сейчас принадлежит Арону. Называется она «Едгин, или По другую сторону гор», и написал ее Сэмюэл Батлер.) Она спросила: «Ты ведь не против, что я все еще здесь?»
С этого дня она так и жила у Арона. Из своей же собственной квартиры, от которой не стала отказываться, она понемногу перетащила кое-что из вещей, в основном платья, но и посуду тоже, вазы, раз уж на дворе стоит лето, консервы, тумбочку, так что вскоре не осталось ни малейших причин туда наведываться.
По словам Арона, он не думал об их совместной жизни, он даже, можно сказать, старался избегать таких мыслей. Довольствовался уверенностью, что влюблен, а о том, какими соображениями руководствуется Паула, он тоже старался не думать. Наверно, она так же влюблена, как и он, а как же иначе, жалость он исключал безоговорочно, ибо полагал, что признаки жалости рано или поздно он бы заметил. Тем не менее, признался он мне несколько дней спустя, когда речь снова зашла о соображениях Паулы, ему трудно было представить себе, что такая женщина, как Паула, могла в него влюбиться. И вообще трудно было найти сколько-нибудь удовлетворительную причину, хотя уж что-то наверняка было, ведь просто так ничего не бывает, это же логично.
Вскоре их отношения стали напоминать обычное супружество. Они с уважением относились к собственным привычкам и не предъявляли друг к другу никаких требований, по поводу которых можно было опасаться, что выполнение их окажется затруднительным, а то и вовсе неприятным. Арон рассказывает, что в первые дни после своего возвращения он только тем и занимался, что выяснял, каковы они, эти самые привычки, у Паулы. Он хотел избежать конфликтов, которые могли бы случиться от незнания этих привычек, а Паула, если судить по успехам в данной области, точно так же старалась со своей стороны.
Что до ее прошлого, то здесь Паула была более чем сдержанна, от нее Арон гораздо охотнее выслушал бы длинную историю, чем от Алоиса Вебера, да вот беда: она ничего ему не рассказывала. Лишь когда он задавал ей вполне конкретные вопросы — никогда по собственному почину, — она отвечала, тоном вполне дружелюбным, но очень скупо и только о чем он спрашивал. Из чего он заключил, что отвечала она неохотно, отвечала лишь затем, чтобы не показаться грубой, а потому вскоре вообще перестал задавать вопросы. Однажды Арон спросил ее, не была ли она во время войны в лагере, как и он. Паула ответила: «Нет, в Англии». И больше ничего, ни в тот раз, ни потом, хотя конечно же не могла не догадаться, что он предпочел бы более подробный ответ. А так он почти ничего и не узнал о ее прошлом.
Зато нынешнюю Паулу Арон представлял себе хорошо, хотя нельзя не учитывать, что незнание подробностей делало его представление несколько поверхностным, но и это само по себе, как подчеркивает Арон, было не лишено приятности. Арон довольно скоро убедился, что Паула человек по преимуществу теоретический. Она любила побеседовать, причем охотнее о проблемах, нежели о конкретных случаях, отдавая предпочтение таким проблемам, которые касались всего человечества, текущего столетия или науки, и лишь когда это было неизбежным — об обязанностях их совместной жизни. Когда Арон во время завтрака спрашивал ее, чего бы она хотела на ужин, можно было не сомневаться, что она назовет первое, пришедшее на ум блюдо и что разговор на этом закончится. Зато когда он заводил речь об исследовании неизвестных покамест уголков Земли, то ему приходилось напоминать ей, чтобы она не опоздала на работу.
Еще он думал, что она страдает какой-то болезнью. К этому выводу он пришел потому, что все время, которое Паула жила у него, она утром и вечером принимала какие-то таблетки, но и на эту тему она тоже не распространялась. Причем не делала из этого тайны; случалось даже, что, лежа в постели, если Арон еще не лег, она кричала ему: «Принеси мне воды запить таблетку!» А вот беседовать на эту тему она не желала. Название, которое Арон прочел на стеклянной трубочке, ничего ему не говорило, он списал его на бумажку, чтобы при случае спросить у врача, для чего или от чего эти таблетки, но так и не спросил.
Он находил также, что Паула слишком уж чистоплотна. После любого пустяка она мыла руки, ежедневно часами пропадала в ванной, самым прекрасным открытием стали в ее глазах многочисленные бутылочки с ароматическими эссенциями для ванны. Два раза в неделю она меняла постельное белье, а полотенца — каждый день, и часто случалось, что в минуты, когда Арон предпочел бы видеть ее рядом, она стояла в ванной и что-то настирывала. Передняя у них была все время завешена сохнущим бельем. Однако эта ее мания, как выражается Арон, отнюдь не была темой для разговоров между ними, пусть даже она крайне ему докучала; Арон придерживался своего принципа — принимать Паулу такой, как она есть.
* * *
— Я говорю не только об этом, — вмешиваюсь я, — но не считаешь ли ты вообще проявлением ложной терпимости, когда человек принимает решение ни при каких обстоятельствах никого не критиковать?
— К нашему случаю терпимость не имеет ни малейшего отношения, — отвечает Арон, — просто я не хотел ей мешать, так же, как не хотел, чтобы она мешала мне.
— Значит, она все-таки тебе мешала?
— А ты думаешь, я ей не мешал? Можешь воображать что угодно, но еще не родился человек, который бы никогда не мешал другому. Не мешать — это практически означает: мешать как можно меньше.
Впрочем, я не случайно задал свой вопрос: уже довольно долгое время я пытаюсь вовлечь Арона в разговор о терпимости. Ибо с первых дней нашего знакомства во мне все крепнет и крепнет следующее подозрение: а не стал ли главной причиной его одиночества тот факт, что окружение Арона всегда смешивало требование терпимости с требованием некритического отношения? Привилегия быть оставленным в покое, не терпеть никакого вмешательства со временем обернулась для него великой бедой, ибо подобная привилегия есть не что иное, как отторжение от общества. Скрывающиеся за этим намерения могут быть самыми возвышенными, но результат от этого не меняется. И тут меня вдруг охватывают сомнения, а разумно ли вообще размышлять на эту тему с жертвой подобного превращения?
* * *
В одной, отнюдь не безразличной для совместного проживания сфере, в сфере эротической, Паула оказалась для него величайшим жизненным впечатлением, и даже открытием. Причем речь шла отнюдь не об изысканности ее приемов и не о размахе запросов; их она, кстати, никогда и не высказывала и потому ни разу не дала ему повода заподозрить, что разница в возрасте — какая именно, знал только он — может привести к известным осложнениям. Арон скорее был поражен и в то же время обрадован тем, до какой степени она его привлекала, причем не только в первые дни, а это, в свою очередь, означало для него куда больше, чем просто удовольствие в те невеселые времена. И чрезвычайно помогло ему преодолеть скорбь по поводу тяжелой утраты жены Лидии, о которой он ни разу не обмолвился с Паулой ни единым словом.
Еще более неприятным заскоком, чем неумеренная тяга к гигиене, стало ее увлечение астрологией. У нее была масса трудов по астрологии, среди них толстенная книга с гороскопами известных людей, которые она хоть и не читала непрерывно, потому что все их давно прочла, но, однако же, время от времени перечитывала. Сама возможность для человеческих судеб зависеть от расположения звезд безмерно ее восхищала, так что Арону было совсем нелегко во время подобных разговоров сохранять серьезное выражение лица. Впрочем, он не думал, что это увлечение заходило у нее так далеко, чтобы по расположению звезд планировать собственные поступки, она ведь ни разу не произносила такого рода слова: «Раз сегодня Юпитер и Уран располагаются так и так по отношению друг к другу, я сегодня сделаю то-то и то-то или, наоборот, не стану делать того-то и того-то». Она, может, и про себя таких мыслей не держала. Ее увлечение астрологией носило преимущественно теоретический характер и оставалось непонятным для Арона. Один раз он прямо спросил ее: «Ты хоть сама-то в это веришь?», на что она отвечала: «Это так таинственно».
Последней чертой данной Пауле характеристики Арон называет — вот никак нельзя подыскать подходящее слово — ее фанатическую любовь к цветам. На мой вопрос, не слишком ли он переоценивает такого рода черты, Арон отвечает, что нет, что это непременная часть характеристики и хватит мне только и думать что о продвижении вперед нашей работы. Количество цветочных ваз, которые она перенесла из своей квартиры, на его взгляд, представляется совершенно непостижимым, подумать только, тринадцать штук, и он не может припомнить случая, чтобы хоть одна ваза хоть в одной комнате стояла пустая, ни единого раза со дня его возвращения.
