— Может, еще чаю поставить?
Нет ему ответа. Матросов убит, а дзот по-прежнему стреляет. Дурачок — Вася! Кто же это добровольно откажется от скандала, пусть и его самого осколком заденет? Они теперь будут меня слушать, даже если занавеска загорится. Дослушают — и только потом побегут тушить. А я уже декламирую оду. Кое-что я, правда, подзабыл за давностью лет и досочиняю на ходу. Вася смотрит на Марусю очень жалостно. Правильно, Васечка, жалостно надо, а не восторженно, как я вчера за тобой заметил. Сазонов в глубоком раздумье разглядывает щербатую чашку, и его кривую ухмылку я пока толковать не берусь. Ольга Васильевна смотрит мне в рот и взвизгивает после каждой строфы. Маруся глядит на сазоновскую чашку так, как будто очень боится, что он ее разобьет. Прямо умоляет чашку: не падай! Нет, конечно, пресловутого рева я не ожидал. Все-таки за один сеанс весь этот глянец не сойдет. Но результат был еще лучше! Сразу после безобидного плагиата «И ты не смоешь всей водой водопровода помады праздничную кровь…» Маруся встала и, что-то такое бормоча, вроде «меня ждут», ринулась вон из комнаты той самой побежкой, той чудесной и неловкой, с отставленными локтями. И ни модельные туфельки, ни умелый макияж, ни персикового цвета платьице-мини ей не помешали.
Вася как-то слишком быстро для своих двадцати двух лет вышел из комнаты. Ольга Васильевна с горящими глазами, насколько могла, интеллигентно поинтересовалась:
— Она что, с тараканами?
Сазонов продолжал изучать чашку и прилегающую часть стола.
— Что же вы не бежите утешать девушку, Алексей Семеныч?
— А это потому, Николай Алексанлрович, что я — черствый пожилой человек с непригодным для бега сердцем.
По сосредоточенно-тяжелому выражению лица, какое, помню, бывало у матери перед сердечными приступами, я понял, что к бегу он действительно не годен. Но он, оказывается, еще не закончил. С давешней брезгливостью Сазонов заключил:
— А вот вы, Николаша, — Козел с большой буквы.
Ну, ладно, как говорится, за козла ответишь, это сейчас не главное. Сейчас главное — смотреть в окно и видеть, как она переходит дорогу. Ого, как бумажку ногой наподдала! Злится на себя, стало быть. На себя, на себя! Подойди я к ней сейчас и заговори — будет, как миленькая, улыбаться и поддерживать беседу, и не потому что меня сильно любит и все простить мне готова (ни фига не любит и никогда не простит!), а потому что смотреть на себя она всегда будет не влюбленными глазами Сазонова, а моими глазами. Но и это все неважно! А важно то, что, стоя у окна в августе, глядя на неуклюже улепетывающую Марусю, я испытал то же самое, что тогда, в июне, на Петроградской. Только вместо Наташки на заднем плане была Ольга Васильевна (все вполне логично: почему бы злости с годами не выродиться в глупость?), а вместо трамвая — голубоватый «оппель-кадет». Он уже заводится и вот-вот мягко отойдет. Даже если окажется, что «оппель» ждет именно ее, Мэри, это не испортит мне картину. Я вернул свою молодость, символом, знаком которой, как ни странно, оказалась Маруся. Вернул! Хотя бы на пять минут. В конце концов, она и тогда длилась не больше. И вот еще что… Впервые за пятнадцать лет мне захотелось что-то записывать, переставлять на бумаге слова, знаки, в общем, характеры. Вот, собственно, я и пишу…
Знала она заранее, что он скажет. И опасалась. И потому по пути зашла в несколько мест, но было ещё очень рано, все говорили: нет, рано ещё. С другой стороны десять часов, а транспорт ходит с шести. Могло и набраться. Но когда она вошла и протянула свою бумажку, он действительно ответил:
— У меня сдачи нет.
— У меня мельче тоже нет.
— Идите меняйте.
Головы при разговоре не поворачивает. Гордый профиль. Его маршрутка стоит на конечной остановке. Наполняется, но медленно и вяло. Уходить она не хотела. Уже устроилась на переднем сиденье. На второе уселся было парень с плеером, но почуяв скандал, нацепил наушники и перебрался назад.
— Мне на работу, я и так опаздываю.
— Ну а я вас бесплатно тоже не повезу.
— Я вас и не прошу бесплатно. Это вы должны думать, чтобы сдача была.
— Женщина, всё, разговор окончен. Идите меняйте.
Вот это он зря сказал — что разговор окончен. То есть он решил, что окончен. Это он, значит, решает, когда разговор заканчивать. Не сказал бы «разговор окончен», она бы не хлопнула так дверью маршрутки, выходя. И он бы не выскочил и не заорал ей в спину:
— Я тебе по голове сейчас вот так стукну этой дверью, сука!
— Я тебя раньше задушу, — внятно и спокойно пообещала она.
Как ни странно, более вероятным казалось второе, чем первое. Не станет же он срывать ценную дверь с петель, чтобы дать ею по голове малоценной женщине. В то время как она вообще-то работала массажисткой в поликлинике, и руки у нее были действительно сильные. И, видимо, он осознал, что это она серьезно. Стерва.
Она пошла менять деньги. До ближайшего супермаркета было порядочно, и теперь у нее под дверью, в поликлинике, выстроится очередь, и двое пожилых мужчин будут громко переговариваться о том, кто из них сколько раз за ночь встает в туалет, потому что именно это важно, а не плечо и спина, из-за которых их послали на массаж.
Лицо у нее, пока она шла до супермаркета, было странное и нелепое: зубы плотно сжаты, и даже челюсть немного выдвинута вперед, а вот глаза широко-широко раскрыты, что все-таки обычно свидетельствует о растерянности. И она все время как-то озиралась что ли, и слегка дрожала, будто опасаясь, что откуда-нибудь ещё пообещают дверью по голове. Она почти не сомневалась, что кассирша в супермаркете тоже скажет, что сдачи нет, и рука с купюрой непроизвольно дрогнула, и она за эту дрожь стала презирать себя ещё больше. Но кассирша равнодушно отсчитала несколько сотен.
Она вернулась на остановку с жидкостью для мытья посуды, пачкой печенья и рулоном туалетной бумаги «Мягкий знак». Везти всё это на работу, а потом обратно было неудобно и глупо, но просто попросить кассиршу разменять купюру она… ну не могла! Она открыла дверь следующей маршрутки — тот, первый, уже уехал, конечно, да и не села бы она к нему — и услышала от рыжеусого красавца:
— Я вас не повезу.
Холодно так и с большим профессиональным достоинством.
— Почему это?
— Научитесь сначала с водителями разговаривать.
Значит, тот вышел и предупредил следующего, чтобы эту суку не вёз. Единственное, что она могла сделать, прежде чем идти искать другой вид транспорта (а те двое пожилых мужчин уже у начмеда — выясняют, почему ее нет на рабочем месте), это обойти машину спереди, наклониться чуть больше нужного и с преувеличенным вниманием посмотреть на номер. И тут же, разумеется, забыть его на нервной почве. Это сработало — из окна маршрутки она получила ещё несколько обещаний. Ни один водитель не выносит противодействия. Даже такого слабого. Может быть, слабого — особенно.
Когда в неторопливом муниципальном автобусе из её неестественно широко раскрытых глаз наконец потекли слезы, она поняла, что ненавидит не хамов, не водителей маршруток, а… мужчин. Мужчин вообще. Их силу и спокойствие. Их солидарность и мужскую дружбу: «Я вас не повезу». Их «разговор окончен». Их раздражение, когда пытаются дать слишком много. Им столько не нужно. У них сдачи нет.
— Я не хочу больше разговаривать, — преувеличенно вежливым голосом сказал ей не далее как вчера один из них.
— Да? А я тебя всегда выслушивала!
— Я устал и не могу больше говорить.
Он даже не узнает, что ее обещали ударить по голове, потому что она не сможет ему этого сказать — не станет слушать. Даже если ее ударят по голове, он об этом узнает очень нескоро. Она прикинула, какими путями он сможет узнать это, и поняла, что никакими. Она представила себе, как лежит в больнице с забинтованной головой, такой бритый космонавт, укрытый серым, колючим, вонючим одеялом, а он пьёт чай, сдаёт проект, гуляет с собакой, звонит кому-то по мобильному, и ничего про нее не знает, потому что он хозяин жизни и однажды решил, что разговор окончен. И она очень забеспокоилась. Что можно сделать, чтобы всё-таки узнал? Ничего! Она подумала обо всём: о своих знакомых, которые все, как выяснялось теперь, были людьми деликатными, и ни один из них не позвонит ему и не крикнет запальчиво в трубку: «А знаешь? Её ударили по голове! Из-за тебя!», о его знакомых, которые из мужской солидарности, даже если они женщины, теперь и кивать ей при встрече не будут, о его страшной занятости — ему и вспомнить о ней будет некогда, и главное, о том, что сама она из больницы позвонить ему не сможет, никак не сможет, ибо сказано уже: «Я не хочу больше разговаривать», и теперь никогда нельзя будет разговаривать… Это насовсем! Проломленная голова не поможет. Не учла она только одного. Что, будучи хозяином жизни, он оставлял за собой право в любой момент передумать. Передумать не разговаривать. И пока она, зарёванная, позабывшая включить мобильный телефон, ломает голову над жизненно важной проблемой, он звонит ей в пятый раз, с простым и глубоко оскорбительным в данной ситуации вопросом: «Как дела?».
