Кстати говоря, о Мизюне. Она, наверное, уже вернулась со своих утренних съемок. И пробные отпечатки, наверное, тоже уже получила. Разложила их сейчас на столе – ходит вокруг, разглядывает, морщит лоб. Надо будет купить ей цветов. Вот он вернется, Мизюня – хмурая, отпечатки ей, как обычно, не нравятся; переживает, вытаскивает один, другой, третий, снова бросает. А он вдруг раз – это тебе! И просияет Мизюня, подпрыгнет, повиснет у него на шее. Такая счастливая, растрепанная, веселая – никак к этому не привыкнуть…
Он свернул на Большую Морскую улицу, где дома по выступам и карнизам были опушены светлым снегом, потом – в коротенький переулок, четыре здания, ведущий на набережную Мойки.
В это мгновение чуть затеплились фонари, и между их расплывчатыми зрачками сгустились сумерки.
Вдруг стало как-то теплее.
Захлюпала мокреть на тротуаре, перегородила проход на другую сторону темная, по-видимому, глубокая лужа.
Зика, оказывается, была дома. Она сидела с подогнутыми ногами в кресле у письменного стола и, по-птичьи нахохлившись, просматривала разложенные перед собой три или четыре толстые книги. Круглые, как пенсне, смешные очки сползли у нее к носу. Зика их бессознательно поправляла, но через мгновение они снова сползали.
– А где Георгий? – спросил Басков.
– Не занятиях, – не поворачиваясь, ответила Зика. – Никак не можешь запомнить? По вторникам и субботам он возвращается поздно.
Тогда Басков, бесшумно ступая тапочками, прошел в комнату, где царила библиотечная тишина, обогнул кресло, крепко взял Зику за плечи и, не обращая внимания на протестующий возглас, прижал к себе так, словно боялся, что она тоже исчезнет.
– Я сейчас задохнусь, – сказала Зика.
Карандаш она, тем не менее, из пальцев не выпустила. И даже умудрилась, прижатая, сделать на узенькой полоске бумаги пару отметок.
Басков только вздохнул.
Почему все так получилось? Почему они с Мизюней расстались, хотя вроде бы никаких причин для этого не было? Почему он потом женился на Зике? Почему – курсы; разве он когда-нибудь думал, что будет торговать иллюзиями для домохозяек? Он ведь хотел совершенно иного: писать книги, чувствовать, размышлять, извлекать из тени небытия новые смыслы… А Гермина, Леня Бергер, Харитон, Марек, Мулярчик? Разве они хотели быть теми, кем стали сейчас? Почему, почему? А нипочему, ответила бы та же Мизюня. И, как всегда, была бы абсолютно права. Нипочему, вот и все. Никто ни в чем не виновен, никто не должен ни за что отвечать. Просто – время; целое поколение – в топке истории. Просто было предназначение – вспыхнуть и прогореть за какие-нибудь два-три года. Однако зажечь огонь, в котором сгорят все жутковатые монстры прошлого… И вот – прогорели, дотла, пепел, нет сил – ни для любви, ни для жизни, ни для чего.
Только не задумываться, сказал он себе. Он уже давно понял, что главное в жизни – это ни в коем случае не задумываться. Никакой рефлексии, от нее – тоска, депрессия, невозможность существовать дальше.
Нет-нет, что угодно, только не это.
Зика между тем осторожно освободилась и посмотрела на него поверх стекол.
– По-моему, ты заболел, – озабоченно сказала она.
Впрочем, тут же опять склонилась к узенькой полоске бумаги и, прищурившись, очень решительно вычеркнула одну из пометок.
– Так будет лучше…
– Я тебя люблю, – Басков коснулся губами теплого родничка кожи, проглядывающего на макушке.
– Я тебя тоже люблю, – рассеянно ответила Зика.
– Ты хоть немного этому веришь?
– Чему?
– А вот тому, что сейчас сказала.
– А что я такого сказала? – переспросила Зика.
Подняла карандаш и, будто рисуя, медленно повела им в воздухе.
Затем снова обернулась к Баскову.
Лицо у нее стало недоуменное.
– Нет, ты действительно заболел…
Дня два-три после этого Басков испытывал странные головокружения. Будто мир мягко вздрагивал и, как карусель, проворачивался на несколько градусов.
Смещались люди, предметы.
Басков тоже вздрагивал, а один раз был вынужден даже схватиться за угол кафедры.
Было чувство – словно он что-то забыл.
Забыл и не может вспомнить.
Никак не может.
Потом это прошло…
