Они долго вбивали меня в грязь дешевыми ботинками, топтали каблуками лицо, били под ребра. Они были моложе, сильнее, злее. Им нужны мои деньги, телефон, часы – слабые символы глянцевого мира, куда я всегда стремился попасть. Они не могли не победить. За ними стояла вечная сила голодных волков, настигших отставшего от стада молодого наглого лося.
Очнувшись в больнице, я не испытал боли. Не испытал и ужаса, когда увидел в зеркале свое разбитое лицо. Не удивился сломанному носу и покалеченным ребрам. Мне не было обидно. Я вдруг вздохнул по-настоящему спокойно. Глядя на ровный ряд капель раствора, уходящего куда-то глубоко в мои вены, я понял – жизнь прекрасна! Самостоятельно выдернул иглу, встал, подошел к окну и, распахнув тяжелые, слипшиеся в зимнем оцепенении больничные ставни, посмотрел на равнодушное апрельское небо. Я вдыхал еще холодный воздух каждой клеточкой своего битого тела и понимал, что живу. Как безумец улыбался неровному ряду белых облаков, разрывающих голубое пополам…
* * *
Старинный особняк был выбран не случайно. Здесь все, даже глубокие трещины вековой штукатурки, хранили неведомые тайны. Последний владелец дома, граф Рыжов, затерялся в историческом хаосе революции. Он умер в Париже глубоким стариком в конце 70-х. Рассказывают, что на жизнь во французской столице Рыжов зарабатывал, содержа приют для домашних любимцев, чьи хозяева по причине личных обстоятельств должны были оставить их на какое-то время. В молодости же граф был страстным поклонником вина, женщин и, говаривали, грешил совсем не дворянскими забавами. У особняка Рыжовых была настолько дурная слава, что впечатлительные гимназистки, проходя мимо парадного, опускали глаза и заливались пунцовым румянцем.
В 1908 году из окна второго этажа выпала и ухитрилась разбиться насмерть известная певица. Пешкова. Ее полуобнаженное белое тело в расплывающемся по неровной мостовой красном собрало большую толпу зевак. Пьяный граф, еле держась на ногах, стоял в оконном проеме второго этажа и орал «Вечерний звон». Он призывал Елену Степановну прекратить «этот дурацкий спектакль» и подняться к нему в опочивальню.
Был еще один темный эпизод, о котором шептались в свете, – в 1910-м в этом особняке скончался пожилой китаец – торговец опиумом. Вместо того чтобы выдать тело семье или жандармам, пирующие устроили опыт бальзамирования, влив в совершенно желтого азиата весь его проклятый опиум. Несмотря на все усилия экспериментаторов, через два дня китаец, все это время сидевший во главе стола, начал-таки нестерпимо вонять. Пришлось вызвать санитаров и, заплатив червонец за молчание, ничего не объясняя, сдать китайца на опыты в анатомичку.
Граф сбежал в 17-м. Адом остался. ЧК, по слухам, здесь расстреливало заговорщиков. Во времена НЭПа в особняк вселилась крупная контора, которую позже сменил НИИ… Ну а когда все это хозяйство разорилось к чертовой матери, особняк купил Гоша Гришковец.
Нашло на него что-то, вот и купил. Зато теперь к особняку вернулась дурная слава и по комнатам, хранящим страшные вековые тайны, вместе с призраками стали бродить не менее прозрачные «ночные жители» – золотые детки и проверенные временем модники-интеллектуалы. В пятницу четырнадцатого здесь опять устраивали вечеринку, и у меня в кармане с прошлого вторника лежал золотистый кусок картона с выдавленным именем…
Огромная лестница проводила меня к тяжелым дверям. Я нажал кнопку домофона и объяснил обладателю хриплого мужского голоса, кто я такой. В парадной меня встретил и принял куртку маленький азиат в традиционной, то ли монгольской, то ли китайской одежде. Я зашагал по комнатам, впитывая запахи, цвета, звуки, выражения лиц, настроения, но почти не обращая внимания на происходящее вокруг. Бледные хозяева ночной жизни, скучая, бродили по пространству дома в кожаном, шерстяном и джинсовом, лениво шевелили губами, вдыхали гашиш и кокаин. Они встряхивали лохматыми головами, целуя в длинные шеи худых загорелых девиц. В одной из комнат стоял огромный антикварный рояль, а рядом, на маленькой золоченой табуреточке, сидела девочка-кукла лет одиннадцати, декламировала стихи Рембо под аккомпанемент вальса Шопена. Хлопая длинными ресницами, беззвучно потряхивая золотыми кудряшками, кукла-девочка монотонно, тоненьким голоском читала про «фиолетовые пальцы на эмалевой стене». Скоро я обнаружил, что таких детей в особняке много. В Москву пришла мода на маленьких развратных девочек и невинных белокурых мальчиков. Под звуки патефона в зале кружила пара – партнеру лет 12, партнерше не больше 10. Глядя на танцующих, сын любимого народом режиссера разравнивал на стеклянном столике белые дорожки. Его подруга с ослепительно белым бантом на шее курила гашиш, делая головокружительно глубокие затяжки.
Я плавал по комнатам и искал Нат. Ту самую Нат, что, поцеловав меня холодными мокрыми губами в щечку, вручила маленькую карточку – пригласительный билет в этот декадентский рай. Здесь было много известных людей, я видел все эти рожи по телику. Но подходить к ним не хотелось, мне нужна Нат… Пусть кто-то хоть немного родной и знакомый возьмет меня за руку и вырвет на мгновение из этого путешествия в 1907-й, чтобы я мог упасть на диван, насладиться абсентом и марихуаной…
Недавно Нат устроилась сюда на работу. Здесь другие деньги. Не те жалкие гроши, что она срывала в «Яме» или «Шапочке». Она могла лишь танцевать и пороть чепуху. Но все же она личность, сильная и независимая. Человек, который сам выбирает направление движения. Она где-то здесь. Возможно, пока в гримерке. Я упал на кожаное кресло в «восточной» комнате. Сидевшая рядом девушка протянула косяк. Благодарно кивнул, сделал несколько затяжек и хотел было вернуть, но девушка куда-то исчезла. Я докурил и ворвался в загадочные манипуляции доброго джинна во внушительной белой чалме. Совсем не такого, как в дурацкой рекламе «Дью», а понастоящему доброго, в шлепанцах с загнутыми аж до колен носами. Джинн колдовал над кальяном, поглаживал свою «хоттабычевскую» бороду, бормотал что-то по-арабски и потягивал ароматный дымок. Джинн улыбнулся мне, я улыбнулся ему.
Надо найти Нат… В одной из комнат маленькую девочку поставили на рояль и длинной школьной указкой задирали ей пышную юбку. Трое. Все лица мне знакомы. Этот, кажется, политик, этот бывший редактор модного журнала. А этот… Понятия не имею, кто он. Но видел его где-то миллион раз. Девочка нарочито обиженно визжала, чем приводила озорующих в дикий восторг. Под пушистым розовым платьем – белые кружевные панталоны.
Как я познакомился с Нат… Не помню. Хотя, кажется, вот так:
– Хочешь, я угощу тебя?
– Давай, – ответила она и подсела.
– Может, поехали ко мне?
– Поехали. – Она перестала рыться в своей маленькой сумочке.
Утром.
– Ты будешь завтракать?
– А у тебя фрукты есть? Или сок? Я ничего другого сейчас на завтрак не ем.
– Есть, – ответил я, натягивая джинсы.
…В большом зале, где когда-то устраивали балы, колбасило так, что устоять невозможно. Легкие пульсировали в такт техно. На столах море выпивки. Я сам налил виски, запоздавший официант услужливо предложил лед.
Она подошла сзади, обняла за шею. Я узнал ее. Привет!
– Привет!
– А когда ты будешь танцевать?
– Я уже работала сегодня.
– Жаль, я не видел.
– В «бархатной комнате». Минут сорок назад.
– Ну что ж, в другой раз.
– Я тут еще побегаю по делам, а ты не уходи без меня.
– Не уйду.
Я ушел в другую комнату. Плюхнулся на диван. Ко мне на колени села девочка-кукла, сосущая огромный красный леденец.
– Как тебя зовут?
– Надюшенька, – манерно ответила кукла и облизнула конфету.
– Слушай, вали-ка ты отсюда, Надюшенька, – неожиданно грубо сказал я кукле, и та послушно спорхнула с колен.
Я глотнул виски, почувствовав холод коснувшегося губ льда. Повинуясь внутреннему зову, пошел в «бархатную» комнату. У дверей полуобнаженный негр выдал черную маску. Я послушно натянул скрывший лицо кусок материи, отворил двери и оказался в полной темноте, нарушаемой лишь блеском малюсеньких свечей. Все в комнате – пол, стены, потолок, мебель – было обито тяжелым бордовым бархатом. На полу, на диванах, на креслах – обнаженные тела в полумасках. Мужчины, женщины, дети. Я сел на уголок дивана, увлеченный безумной, пугающе красивой картиной истеричного массового секса. Тела двигались под «Massive Attack», блаженные стоны и порхание свечей оттеняли сложные ритмы бристольских электронщиков.
Я смотрел на это действо, как грызун, завороженный блеском глаз приближающейся гремучей змеи, я слушал эти звуки, как шорох чешуи прекрасного и столь же опасного дракона. Чудный голос сквозь ветер музыки надрывно пел «Энджел, Энджел…», и ему вторили десятки безымянных голосов «Бархатной комнаты». Чья-то рука вдруг коснулась моей ширинки. Мужская. Она умело расстегивала ремень на брюках. Я сбросил оцепенение, грубо вывернул шарящие по мне пальцы, ударил по маске кулаком. Ответное «ой» потонуло в слышимых всюду стонах. Я резко встал, оправился и вышел. Луч света осветил ничего не выражающее лицо мальчика, кажется, того самого, что танцевал вальс. Маленький урод!
