— Я ось тут пришла до бабы попросить банок, бо мамка хочет варенье варить, а банок и нет. — Пропела Надежда. — Дак решила зайти и до тебе, посмотреть, как ты живешь. Шо ты у клуб не ходишь?
— Не зовут, — растерянно проговорила я.
— О! Дак я зову. Казала Лешке сто раз уже, пусть Катерину приводит, — дивчина вскинула изогнутые брови. — А шо, сходим колысь?
— Конечно, сходим…
— Боже, что ж ты тут робишь целыми днями? Сховалась ото всех, в свет не ходишь, ни с кем не дружишь? — Сочувствовала Надя.
— Так… читаю, — нашлась я.
— Шо читаешь? — Она, склонив голову, перевернула книгу, которая лежала на столе. — Учебник английского. Ой, лышенько. И ты цельный день такое читаешь? А я люблю романы читать, — продолжала она, — и чтоб про любовь… Кстати, ты вообще-то знаешь, кто я?
Ну, не то чтобы я не знала. От братков своих ведала, что есть такая Надя, но вот эта встреча была у нас первая. И прояснение этого вопроса было, скажем так, кстати.
— Шифф, — провозгласила девушка.
— Кто-кто?
— Ну, Шифф, Шиффер. Это потому, что я похожа на Клавдию Шиффер. Как считаешь?
— Похоже, — принуждена была я согласиться. — Только зачем это — Шиффер… Ты и так, без нее хороша.
— Добре, то она на меня похожа. — рассмеялась дивчина. — Знаешь что, пойдем до мене в гости?
В этот день я радовалась, хохотала до слез: эта девчонка была чудом. С простотой танка она говорила такие вещи, которые мои подруги, опасаясь быть осмеянными, никогда не сказали бы и под страхом казни. В Наде простиралась, безмятежно покоилась всепокоряющая уверенность в безусловной, несомненной, неизбывной доброте мира.
Мы шлепаем босыми ногами по пыльному проселку. Нашла же Надюша, к кому зайти за банками «по соседству», если живет на другом конце села. Судачим о том и об этом. Трещим, хохочем, словно век уже знаем друг друга.
Вот и дом. Комната, оклеенная голубенькими обоями. На столе — неоконченное вязание, пузырек сиреневого лака для ногтей, солнечные очки, пуговицы, булавки… На кровати подушки с вышивкой.
Позднее я побывала в комнате еще одной круглолицей молодой украинки, и могу сказать, что такие комнаты нынче остались только у свежих деревенских девчонок. Классические девичьи кельи, в них — вазочки, веточки и цветочки, самолично связанные салфеточки, макраме, бисер (мои младшие сестры говорят «бусер»). Самодельные украшеньица, развешанные там и сям на полочках, сказала бы — на всеобщее обозрение, но сюда, кроме двух-трех подруг, мамы и старшего брата, никто не заходит. Календарные портреты надежды украинского футбола (или бокса?), ладного парня лет двадцати пяти… На ковре пришпиленная висит золотая медаль — эта девчонка дочь учительницы и художника, представительница сельской интеллигенции. И только старая печатная машинка вводит в недоумение: барышня пишет? Нет, просто громоздкий аппарат некуда больше деть.
О хозяйке, обитательнице такого жилища, сходу можно сказать: домовита, хорошо готовит, послушна, прилежна, скромна, внимательна к мелочам (а, стало быть, и к людям), добродушна.
Кстати, подумала я, у меня в комнате на огромной булавке, воткнутой в обои, тоже целая гроздь украшений, как у золотой медалистки. Значит, я тоже могу научиться отменно готовить.
— Хочешь, покажу фотографии? — говорит Надя.
Слегка унываю. Любительские фотографии — почти всегда скука, занудство. Кроме тех, конечно, с глянца которых смотрит твоя собственная физиономия.
— Оце Игорь, я в него позавчера влюбилась. — Толково повествует Надия. — Он такой сильный оказался, ты бы бачила! Отак меня на руки подхватил и понес, колы мы купались на Курятнике. А это Грыць, баскетболист.
Грыць, на мой взгляд, низковат для баскетболиста. По плечо Наде на снимке.
— Я в него теж была влюблена. Он такой чудо.
— А это еще кто? — Вижу полузнакомые фигуры на мутном снимке.
— То ваш Лешка да Сережка.
— Как они здесь?
— Дак сфотографировались, — Надя дает ответ, достойный вопроса, — у меня есть список.
— Какой список?
Надежда тянется к полочке и подает бумажку, на клетчатом листе красивая, затейливо выведенная надпись фломастером: «Список друзей».
С неподдельным интересом, доложу вам, принялась я за изучение этого списка. Господи, как все здорово у нормальных людей! Слева — имя-фамилия друга и его порядковый номер. Дальше адрес и телефон. Отдельно — «увлечения и хобби». Напротив некоторых мальчишьих имен сердечки, тщательно закрашенные розовым. И видно, что не какой-нибудь, знаете ли, формальный перечень имен, а действительно человеческий. С течением времени в списке этом многое менялось, фамилии вычеркивались и вписывались новые. Снова вычеркивались и вписывались. Последние данные были занесены совсем просто, безо всяких вензелей и кренделей.
А сама Надюша шла номером первым! И вся информация о ней состояла в двух словах: «Пообщайтесь — узнаете!»
С меня пластами отваливался город. Отваливались серость, глупость, идиотизм жизни. Вся наша тусовочная бестолочь наукообразности и прочая суета.
Мой Лешка значился под семнадцатым номером и был отмечен необыкновенно малиновым сердечком. Лешкины хобби и увлечения оказались простыми: Лешка любит гулять, собаку Барсика, компьютер и хорошее отношение. Все это разноцветными ручками. Сережке повезло меньше. Никакого сердечка, даже маленького, он не удостоился. Он увлекается, видимо, исследованием философской категории «Ничего», так как именно это слово упоминалось в правой графе.
Боже, глазам своим не верю! Ведь вот здесь значатся и мои имя-фамилия. Хлопаю глазами. Выходит, заочно и я уже в друзьях Надиных! А мое увлечение? «Сидеть дома с утра до вечера и читать»…
За такую информацию обо мне хлопцев следовало оттаскать за уши. Сейчас об этом смешно вспомнить, а тогда сердце зашлось в небывалой остуде: обида! Вовсе я не такая зануда, чтобы читать целыми днями. Знакомые до сих пор вспоминают, как я красила ногти ярко-зеленым лаком или надевала разноцветные носки. И носила шляпу без тульи. Чтобы быть ближе к небу, подобно тому, как католические монахи выбривают на макушке тонзуру, незащищенным затылком обращаясь к Богу. А иногда я повязывала два галстука. И галстук пионерский — вместо пояса. На левом запястье застегивала двое часов, на случай, если одни начнут отставать. На правом красовался компас. (Если люди ориентируются во времени, то почему бы им не ориентироваться в пространстве?) В ухе сидела пуговица. И так далее. Счастье еще, что не признавала косметики, не то можно представить, какого цвета были бы губы. Но и без того однажды чувство меры изменило мне настолько, что я вознамерилась сделать татуировку — дельфинчика над волнами, как у папы на загорелой волосатой руке. Не помню уже, что именно спасло меня от исполнения этого плана, но до сих пор воссылаю благодарность судьбе. Конечно, в деревне вся эта мишура, выпендреж и эпатаж, все это оригинальничанье с меня скатывалось, как с гуся вода. И оставалось то, что оставалось. Может, поэтому я потеряла свое привычное место предводительницы, и стала казаться собственным братьям этаким синим чулком?
Отстояв дикую очередь, я очутилась за столиком с пластмассовым стаканом чая. Вокруг — такие же оголодавшие грызуны вечного гранита науки. Студенческая столовка. Потолки здесь такие, что Зевс мог бы ходить, не пригибаясь. Но вряд ли он смог бы примоститься за одним из столиков — они для нас, лилипутов. На стене — призыв: «Соблюдайте чистоту», безвестный остроумец-религиовед приписал шариковой ручкой: «помыслов».
Чай — изысканное блюдо студенчества. На другое все равно не хватает стипендии.
В пластмассовом стакане пластмассовая вилка. Тоска пластмассовая.
А Дударкивский чай крепок и густ. Делается он так. Едва проснувшегося Лешку с боем гонишь к колодцу. Тот, совершенно справедливо бухтя, дескать, почему я, прочему чуть чего, сразу Лешка, зомбированно берется за дужку ведра и обреченно плетется вглубь огорода.
Мне не жалко Лешку. Даже при том, что сейчас ему придется продираться сквозь заросли мясистой крапивы. Вчера ему стояла задача скосить ее, но пареньку, видите ли, надо было гонять по улицам на дедовом велосипеде.
Лешка является назад озлобленным и облитым. Расплескал ведро в свои шлепанцы. С лязгом ставит ведро на стол и отваливает. Я беру мятую временем кастрюлю, в которой мы кипятим воду для чая. Чайников бабушка не признает, нет в дому таковых. Молоко да кампот — здешние услады. Возжигаю газовый очаг. Вода в кастрюле становится сначала седой от огня, потом бьет ключом, проясняется. Теперь в кружку добрую щепоть черных листьев из далекой прекрасной Индии и пару листков родной мяты. В левую руку — обжигающий фарфор, в правую — краюху хлеба с поджаристой корочкой и сантиметром-другим покладистого домашнего масла…
