Дома Миникайф все еще лежала в постели в чем мать родила.
— Есть хочу, есть хочу, — зачирикала она голосом проголодавшейся птички.
Я налил большой стакан тухлого молока и достал сковородку, чтобы пожарить мясо.
— Пахнет как-то странно, — сказала Миникайф.
Я ответил, мол, ничего странного, канализацию сегодня с утра ремонтировали. Миникайф мое вранье про канализацию проглотила. А потом проглотила кусок мяса и запила молоком.
Я сидел на краю кровати и смотрел на нее. Стоило закрыть глаза, как меня снова одолевал кошмар: я видел елозящий зад типа со второго уровня. Он вырастал до гигантских размеров.
Много времени не понадобилось: вскоре Миникайф пожаловалась на резь в животе и сильную тошноту. Она засунула два пальца в рот, но это не помогло: резь и тошнота не отпускали, ее крутило всю, от красивых ножек до красивой головки.
Вся серая, в холодном поту, она мычала, хрипела — «гггхххх», «мммффффф», — извивалась и корчилась.
— Надо поесть фруктов, — посоветовал я.
— Гггххххх, — ответила она.
И тогда я вышел и снова отправился в «Виадук».
Старую больную собаку полагается прикончить — теперь я мог добить Миникайф.
В «Виадуке» на меня с порога налетела Хорсболл с каким-то странным выражением лица.
— Тебя хочет видеть шеф, — сказала она.
Такого я не ожидал и, надо сказать, струхнул немного. Хотел было спросить зачем, но Хорсболл уже и след простыл.
Нетвердым шагом я вошел в кабинет шефа. Во рту будто лошади ночевали, и некуда было деваться от этого вкуса.
У шефа была мерзкая рожа, и смотрелся он настоящим укротителем двуногого зверья.
Справа и слева от него давили сачка две девчонки в крошечных шортиках. А сам он играл с чернильницей, сажая черные кляксы прямо на стол.
— Ты, стало быть, решил замочить свою подружку? — спросил он.
— Эээ… да, — ответил я.
Лицо у него стало как у недовольного кюре на исповеди. Одна из девчонок в шортиках икнула.
— Здесь никто никого не мочит без моего разрешения. Понятно? — сказал шеф с лицом совсем уж недовольного кюре.
— Понятно, — выдавил я из себя.
— Мне сказали, она у тебя красивая.
— Верно, — кивнул я. — Очень красивая.
— Тогда вот что: скажи-ка ей, чтоб зашла ко мне сегодня.
— Хорошо, — опять кивнул я. — Она будет рада.
Когда я вернулся к себе, Миникайф чистила зубы.
— Меня вырвало двенадцать раз, но теперь мне лучше, — сообщила она, увидев меня.
Когда я сказал, что ее хочет видеть шеф, она, похоже, и вправду обрадовалась. Приняла ванну, вымыла свои чудесные волосы, и они стали похожи на густой сибирский лес. Надела юбочку, коротенькую, насквозь воздушную, и тонкий темный свитерок, который к ней так и льнул. А потом попросила меня проводить ее в «Виадук».
Когда мы пришли, она сказала, мол, иди, я вернусь позже. Поцеловала меня в щеку — остался овальный след, — и вошла в кабинет шефа.
А я потопал в свой спальный закут. Снова играла музычка мудилы со второго уровня.
Я подумал: интересно, Миникайф там, где она сейчас, ее слышит? Сел на пол, заткнул уши и закрыл глаза.
На черном фоне век, как на фото, я увидел шефа.
В руках он держал Миникайф.
И у него были пальцы водопроводчика.
В эту дыру мы больше ни ногой
Представителя пакистанской делегации срочно вызывали в зал заседаний.
Он быстро принял душ и перекусил остатками еды из холодильника в своем гостиничном номере. Он молил Бога о благоприятном исходе предстоящих переговоров.
Чтобы произвести хорошее впечатление, он выбрал серый итальянский костюм — в нем он выглядел именно так, как надо, — а к костюму подобрал шелковый галстук, который ему подарила мама в честь его назначения.
В машине, по дороге к административным корпусам, он еще раз пробежал глазами подборку документов, сделанную его помощником: солдаты международных вооруженных сил, среди которых есть и пакистанцы, были захвачены в заложники группой борцов за Великую Любовь и размещены на стратегических объектах, давно включенных в план бомбардировок, составленный Верховным командованием.
Методы этих борцов за Великую Любовь до глубины души возмущали представителя пакистанской делегации, и он поклялся себе ни за что не уступать требованиям шантажистов.
Войдя в зал заседаний, он был предельно собран.
Напротив него уже сидел представитель Голландии со своей помощницей. Представитель Пакистана поприветствовал их кивком и улыбнулся голландской помощнице. Та улыбнулась ему в ответ и поправила свои густые светлые локоны, которые, казалось, исполнили только ему одному предназначенный танец.
Представитель пакистанской делегации чувствовал в себе силы победить всех и вся. Он подмигнул голландской помощнице и лучезарно ей улыбнулся.
С самого утра мы втроем огребали по морде.
Сначала нам досталось по морде, когда мы попали в руки к этим борцам за Великую Любовь. Хренакс… Потом еще, когда мы ехали в грузовике — этот придурок англичанин довыпендривался. Хренакс-хренакс… Нос ему разбили всмятку.
Потом, когда мы приехали, нам надавали по морде солдаты охраны — ну да, они целыми днями со скуки дохнут, а тут такое развлечение. Бац…
Денек выдался хуже не придумаешь. Под вечер нашими рожами можно было пугать начинающих боксеров.
Надо сказать, что борцы за Великую Любовь ублюдки те еще, к тому же у них были все основания срывать на нас свою злобу.
Это мы морили их голодом.
Это мы бомбили их стратегические объекты.
И подкрепления восставшим войскам высылали опять же мы.
По большому счету, из-за нас они уже полгода сидят по уши в дерьме.
Естественно, что для борцов за Великую Любовь возможность начистить нам рожу была слаще меда.
Пахло водой, значит, где-то неподалеку протекала река. Солдаты минут десять вели нас через цветущую рощицу, которая начиналась сразу за их лагерем.
Англичанин продолжал выпендриваться, несмотря на свой разбитый нос. Солдаты уже не обращали на него внимания. У нас у всех рожи были основательно расквашены, так что у них, видимо, пропал интерес нас мордовать.
Англичанину стало еще хреновее от того, что никто не обращал внимания на его гундеж.
— Дерьмо, вот ведь дерьмо, — твердил он без умолку.
На выходе из рощицы был мост, соединявший лесистый берег с более открытым.
Солдаты развязали нам руки и стали рассаживать: англичанину выпало сидеть около моста на самой опушке рощицы, из которой мы только что вышли.
Меня посадили метрах в двадцати от него на середине моста. Датчанина метров на пять-шесть дальше.
Нас пристегнули наручниками к перилам моста. Англичанин возбухнул, что, мол, так нечестно, почему это его посадили одного, а нас с датчанином рядом.
— Стратегия, — попытался объяснить нам один из борцов за Великую Любовь.
— Стратегия, твою мать, — проворчал англичанин.
Один из борцов за Великую Любовь выдал нам одеяла, объясняя, что по ночам здесь не жарко и что без одеял мы рискуем остаться тут навсегда. Еще он принес нам каждому немного кофе и выдал датчанину маленький радиоприемник.
— Чтоб не скучно было, — пояснил он.
Потом борцы за Великую Любовь свалили, оставив нас сидеть во всем этом бардаке и холоде над текущей прямо под нашими задницами рекой.
Мы с датчанином закутались каждый в свое одеяло и выпили по стаканчику кофе. Англичанин пить не стал. Он втемяшил себе в голову, что борцы за Великую Любовь подмешали в кофе какую-нибудь дрянь, типа гербицида, чтобы прочистить нам желудки.
Нервы у него были на взводе, и он выплеснул свой кофе через перила моста, говоря, что если мы хотим, то можем пить, пожалуйста, это наши проблемы, а он никогда в рот не возьмет этот гербицид, уж кто-кто, а он сумеет его распознать даже в виноградной косточке.
Кажется, у англичанина не все дома. Он и одеялом побоялся укрыться — а вдруг эти борцы за Великую Любовь напустили туда блох, чтобы заразить нас холерой.
Датчанин пытался ему втолковать, что через одеяла холера не передается. Но англичанин стоял на своем: от этих парней и одеял всего можно ожидать.
Ночь опустилась незаметно, будто злодейка, готовящая предательский удар.
Борцы за Великую Любовь не обманули нас насчет одеял. Казалось, с этим холодным влажным воздухом мы вдыхали какую-то заразу.
Даже англичанин забил на холеру и укутался в одеяло. С востока принесло плотные тяжелые облака, стало еще темнее. Эти облака своими толстыми задницами закрывали все небо, лишая нас света звезд и луны. Темно было как в заднице у нефа, мы с датчанином и англичанином и глазом не успели моргнуть, как потеряли друг друга из виду.
