Родившись после четырех мальчиков, я была первой девочкой в семье. Сыновей мама воспитывала как следует: утром строем водила умываться, вечерами, словно стайку голубей, загоняла спать, добросовестно сопровождала на бесконечные спортивные соревнования, однако, взрослея, я все чаще чувствовала: по-настоящему она любит только меня. Каждый вечер меня, как единственную девочку, купали отдельно. Сьюки садилась на крышку унитаза и, лениво поглядывая на меня, обрабатывала ногти или устраивалась перед зеркалом и выщипывала брови. Мы болтали обо всем подряд: обсуждали прически, моих одноклассниц, их увлечения и привязанности, — а тем временем за стенкой братья лупили друг друга, кричали и обзывались.
Перед сном мама чмокала мальчиков в лоб, а потом ложилась рядом со мной и гладила по голове, пока я не засыпала. Мы любили танцевать на кухне под Бобби Дарина: я вставала ей на ноги, Сьюки прижимала меня к себе и кружила, кружила, кружила…
Я была младшей, и несколько лет повышенное внимание к моей персоне казалось вполне логичным. Но, когда мне исполнилось шесть — вроде бы пора стать самостоятельной, — братья начали роптать: мол, мама только с сестренкой и возится! Сьюки даже фотоаппарат купила с единственной целью — снимать меня. Она наряжала меня ангелочком, девочкой-ковбоем, кинозвездой, а иногда фотографировала голенькой. Воистину, мне досталась очень страстная мать.
Сьюки была этакой перчинкой: миниатюрной, энергичной с ярко-рыжими волосами, писклявым голосом и чуть заметным южным выговором, мало похожим на тягучее миссисипское произношение моей бабушки. Тонкая талия, узкие бедра — ей приходилось одеваться в подростковых отделах. Я страшно гордилась эльфийской фигурой Сьюки! По сравнению с тонкой, стройной, звонкой мамой другие женщины с трясущейся грудью и дряблыми ягодицами казались неуклюжими коровами.
Сьюки часто улыбалась и вскидывала брови, словно беспрестанно чему-то удивляясь. Тем не менее, думаю, в глубине души она была пессимисткой. Сужу по тому, как мама водила машину: петляя по узкой проселочной дороге на нашем толстозадом мини-вэне, она держала спину неестественно прямо, вцепившись в руль побелевшими от напряжения пальцами. На каждом повороте Сьюки сигналила, уверенная: сейчас вылетит неуправляемая фура и раздавит в лепешку. Страдая бессонницей, она засиживалась допоздна, пекла печенье, разбирала счета или просто суетилась по хозяйству. Помню, однажды я проснулась среди ночи, испуганная каким-то кошмаром. Дом стоял погруженный в тишину, но, зная, что мама не спит, я спустилась на первый этаж и увидела, как она в пижаме обрывает засохшие листья с комнатных цветов. Сьюки очень мне обрадовалась, сварила какао, и мы до пяти утра смотрели телевизор. Мы так и заснули в гостиной: мамины руки на моих плечах, моя голова на ее груди.
Сьюки часто спала в гостиной под тонким пледом и говорила, что раз ложится так поздно, подниматься в спальню бессмысленно. Утром я расталкивала ее, и мама брела на кухню выпить стакан апельсинового сока и взглянуть на часы. Ровно в семь Сьюки пила таблетки — она постоянно жаловалась: мол, щитовидка барахлит. Когда на первый этаж спускался папа, она, окончательно проснувшаяся и бодрая, уже хлопотала вовсю: готовила завтрак, упаковывала нам с братьями обеды, собирала учебники. Завтракали мы сытно, только мама редко сидела за столом. Она предпочитала стоять у плиты и чайной ложечкой отправлять рисовый пудинг в без устали смеющийся рот.
Но бывали дни, когда неутомимая болтушка Сьюки затихала и, апатично глядя по сторонам, не слышала даже моих просьб. Подав ужин, она убегала из шумной гостиной в свою комнату, чтобы, растянувшись перед телевизором, съесть тоненький тост с маслом. В такие моменты мой отец Дес тяжело вздыхал, но не упрекал ее ни словом, зная: порой его супруга перегорает и становится вялой и апатичной, как игрушка, у которой кончился завод. Папа тут же брал все в свои руки: хрипло напевая, мыл посуду, купал нас и укладывал спать. Я любила «папины» вечера, ведь он относился ко мне с чуть заметным холодком. Для него я была лишь одной из детей, а не зеницей ока, не чудо-девочкой. В этой роли я чувствовала себя куда уютнее: валяла дурака с братьями, задирала их, смеялась. Но постепенно душу наполняло чувство вины: как бы ни нравилось засыпать с грубоватыми поцелуями отца вместо изощренных ласк матери, даже в такие дни я слышала ее безмолвный зов, словно воля Сьюки вселялась в мое сознание. Я вставала и шла к ней в комнату. Мама, всегда полностью одетая, лежала в постели, на животе тарелка с тостом. Во взгляде Сьюки читались радость и опасение: она будто боялась, что в любой момент я могу ее разлюбить. Ощущение власти над другим человеком пугало и кружило голову. Порой я делала лицо холодным как лед только из желания увидеть в маминых глазах страх.
У моего отца, невозмутимого хартфордского армянина, был низкий скрипучий голос, словно он страдал хронической ангиной. Высокий, крепко сбитый, он двигался с нарочитой неспешностью — эдакий увалень. Бурые круги вокруг добрых черных глаз придавали ему вечно усталый вид. Папа Саркисян не знал настоящего счастья, хотя и страдать ему тоже не пришлось. Неожиданное решение стать епископальным священником он принял вопреки воле моего деда, убежденного армянского православного, который до конца жизни злился на жену-протестантку за то, что увела единственного сына от веры предков.
Как истинный пастырь, Дес готовил службы с необыкновенным тщанием и до глубокой ночи держал дом открытым для заблудших душ. Тем не менее под складками мантии ощущался не бестелесный эфир святоши, а трепещущая плоть живого здорового мужчины. Во время проповедей он с такой теплотой отзывался о Христе как о человеке, что отдельные прихожане спрашивали, считает ли папа Христа Богом, ведь он почти никогда об этом не упоминал. Думаю, Деса не очень интересовала Божественная ипостась. Он славил само существование Христа, реальность Его образа. Однажды за ужином он сказал: мол, главное — проявлять милосердие к ближним, а Святой Дух в состоянии позаботиться о себе сам.
Дес обладал даром сострадания. С тревогой и неподдельным интересом он выслушивал заплаканных прихожан, доверявших ему свои беды среди ночи, когда дети засыпали, а до утра с новыми заботами и тревогами оставалось несколько часов. Нас, своих отпрысков, он любил, но отвлеченно, со стороны наблюдая, как мы играем, делаем уроки, деремся. Зато в трудные минуты всегда был готов утешить и мог сидеть с плачущим ребенком, держа его за руку, даже после того, как накал истерики спадал. Бесконечно терпеливый, в подобных ситуациях Дес забывал о спешке. В этом плане он казался полной противоположность Сьюки, которая в приступе бешеной активности носилась по дому восемнадцать часов в сутки, а расслаблялась, лишь когда ложилась со мной на кроватку, накручивала мои локоны на палец и высоким хрипловатым голосом пела колыбельные.
Честно говоря, я так и не узнала отца по-настоящему. Сьюки полностью его затмевала: яркий огонь, полыхавший день и ночь, не давал разглядеть Деса. Мне он казался тенью, порой приносящей утешение, но тенью, а не реальным человеком. Сейчас искренне об этом жалею, ведь самые ценные качества я унаследовала от папы. Именно то, что досталось от Деса, помогло мне выжить.
Почему-то меня не удивляло, что родители практически не разговаривают друг с другом. Все общение сводилось к беседам о детях и элементарным фразам вроде «Пожалуйста, передай молоко». Большую часть свободного времени Сьюки проводила со мной, я же в основном и дарила ей нежность и любовь. Помню, меня очень интересовало, какими были родители до моего рождения. На одной из ранних фотографий они, держась за руки, стоят около первого папиного прихода в Хартфорде и буквально светятся от тихого счастья. На маме простое платье в цветочек, лицо молодое, с ямочками. Став немного старше, я вдруг поняла: на той фотография Сьюки не напоминает эльфа. Скорее, сдобную булочку.
В детских играх я всегда была домохозяйкой, маленькой мамой: ловко орудовала игрушечным пылесосом, прижав к груди наспех одетую куклу, или аккуратно записывала сообщения по розовому телефону для «мужа», героя моих фантазий по имени Джои. Секс с Джои напоминал алгоритм или быструю разминку: лечь — ножки в стороны — вместе — встать — и снова к игрушечному пылесосу. Если не изменяет память, то, что сексом занимаются лежа, я выяснила у подружки Эми, которая в девять лет уже обладала хм… определенной информацией.
— Знаешь, какое слово самое грязное на свете? — спросила Эми однажды, когда мы играли в темном коридоре на втором этаже нашего дома.
— Нет, какое?
Эми стояла у окна и задумчиво крутила голову моей куклы. Блестящие каштановые волосы до пояса, миндалевидные васильковые глаза — мечтательным видом она напоминала девочку из начала прошлого века.
