— Вирджиния Кейт, я должна лечь в больницу. С вами побудет миссис Мендель. Не хулиганьте тут. — Она, вскрикнув, схватилась за живот.
— Мам, а почему ты должна лечь в больницу?
Она не ответила, отодвинув меня в сторонку, подошла с чемоданом к окну, высматривая тетю Руби.
Братья сидели в гостиной на диване, Энди вытянул перед собой палочки-ножки, Мика скрестил руки на груди.
Когда раздался гудок из машины тети Руби, мама снова стала накручивать диск телефона.
— Фредерик, я ложусь в больницу.
Она повесила трубку и вышла на крыльцо. Я кинулась было следом, но она крикнула, чтобы я убиралась назад. Я прильнула к окну, братья встали рядом и тоже смотрели, как тетя Руби увозит нашу маму, лежавшую на заднем сиденье.
Пока мамы не было, нас пасла миссис Мендель. Папы тоже не было, так и не приходил. Жили мы тихо и спокойно. Энди почти не капризничал, зря я волновалась. Мика, насупившись, рисовал какие-то ужасы. Я ревела у себя в комнате, уткнувшись лицом в одеяло бабушки Фейт. В конце концов я обессилела и решила, что хватит уже. Пора было утереть слезы, они все равно не могли помочь.
— Больше никаких слез, — строго сказала я бабушке. Но слышно было, что она все равно плачет.
Довольно скоро папа привез маму домой, усталую-преусталую. Лица у обоих наших родителей были красными и припухшими. Мама сразу легла, а папа отправился в пустой дом на холме, в руках у него была коробка. О том, что произошло, не было сказано ни слова. Ни разу. Дети больше не рождались. И на эту тему тоже никогда не говорили.
А после все пошло как раньше, регулярно звучал довольно натужный смех, выстраивались в ряды бутылки из-под спиртного, один ряд, второй, третий, четвертый…
Я так долго рылась в своих памятках, что спина онемела и заныла. Сердце тоже отчаянно ныло, я ведь вынула его из груди, потоптала, а после сунула обратно. Я встала, потянулась, глядя на обрамленные палочками от мороженого лица. После той Пасхи и началось. Но возможно, все у нас рухнуло бы в любом случае. И тут ни при чем пасхальные наряды и проповедники, выпивка и неродившиеся дети.
Я подошла к окну и увидела, как старая луна усмехнулась. В эту ночь она вела себя легкомысленно.
В лицо мне ударил ветер, он смел на пол все бумажки. Я закатила глаза:
— Да знаю я, бабушка. Что мне еще рассказывать и рассказывать.
Пошла на кухню выпить кофе, старые потертые половицы приятно холодили ступни. На столе для готовки рядышком стояли сахарница и молочник, с красным петушком на боку и красными ручками, впритык к ним банка с мукой, такая же как у бабушки Фейт. Ничего не изменилось. Даже мамина чашка, сполоснутая и вытертая, оставлена рядом с раковиной, будто мама только что туда ее поставила. Я беру ее, глажу прохладный фарфор.
Чашка согревается от моих ладоней, и я вижу, как мама потягивает из нее кофе, и на лице ее написано «ужасно горячо, но вкусно». Поставив чайник на огонь, я внимательней все осмотрела.
Слева, в самом углу, замер строй бутылок. Около них стояла пепельница, полная окурков со следами губной помады на концах, из-за этих красных ободков показалось, что мама вот сейчас войдет и мы сядем вместе пить кофе, только сначала она наденет халатик. Я втянула ноздрями запах «Шалимара» и сигарет.
— Ма-а-ам? Если хочешь, заходи, я не испугаюсь.
А самой страшно, что она вплывет в кухню, плеснет в кофе рому и начнет рассказывать про свои тайны.
Внезапно мне захотелось спихнуть бутылки на пол и смотреть потом, как из них будет хлестать ром, будто кровь, пока они не опустеют. Но я этого не сделала, я достала из шкафчика полосатый стаканчик, я схватила бутылку и налила себе немного рому. Понюхала, от резкого запаха свело мускулы живота. Я пила пиво, и винцо, и шипучее шампанское на церемонии своего бракосочетания, которое, думала я в тот день, означает «навеки вместе». Но серьезные напитки не пробовала ни разу. Наверное, в них заключена некая чудодейственная прелесть, раз мама так часто прикладывалась. Папа тоже знал толк в этом волшебстве. Но он понимал, что чародейский крепкий напиток коварен, он постиг это раньше, чем спиртное его сгубило.
Я сделала большой глоток. Язык охватило пламенем. Я закашлялась.
— Мам, и как ты могла это пить?
Темный ром я вылила и плеснула в стакан водки. Это бесцветное пойло проскочило легко. Постепенно нежащее тепло разлилось по языку, потом по горлу, потом пошло дальше, в желудок, как же хорошо! Одним махом я допила водку, обжегшую горло. Не знаю, вскинула ли я потом подбородок, гордая собой. Сполоснув и вытерев полосатый стакан, я снова убрала его в шкафчик, и мне расхотелось спихивать с кухонного стола бутылки, по крайней мере в тот момент.
Клетчатые кухонные занавески разлетелись в стороны, впуская ночную прохладу. Я выглянула наружу, ища глазами светящееся окошко миссис Мендель. Может, она еще не спит? Она всегда была тут как тут, когда чуяла, что у нас что-то не так. Но никогда не вмешивалась, просто стоит на крыльце и ждет, понадобится ли ее помощь. Таковы были правила. Горцы предпочитали сами справляться с бедами.
Вышла в гостиную, а оттуда — на крыльцо. Темнота приняла меня в свои объятия. Ветер крепчал, но дождь пока сюда не добрался. Все было бархатистым и ласково льнуло, как моя любимая блузка.
И вот я ступаю на прохладную траву, чувствуя подошвами листья и пружинистую влажную землю.
Я отдаюсь во власть безрассудной луны, я кружусь, постепенно продвигаясь в сторону садика миссис Мендель, оборот, еще оборот, и снова, меня уже пошатывает, как пьяную. Я ложусь на траву и неотрывно смотрю на свою приятельницу луну, которая добавила черному небу света, а горам таинственности. Мне становится холодно, я встаю и иду вспять, к дому, стараясь наступать на свои следы.
У двери я оглянулась и заметила расплывчатую тень в окошке миссис Мендель. Я помахала, тень помахала в ответ.
Снова на кухню. Вижу будто наяву, как все мы сидим за столом. Смех, хихиканье, улыбки. Мама, конечно, в синем своем халатике, Мика в широченной пижаме, пальцы перепачканы тушью, у папы волосы зачесаны назад, перед ним тарелка с печеньем и блюдечко с повидлом, Энди весь в повидле, улыбается, я отбрасываю назад свои строптивые волосы, чтобы не мешали всех видеть. Вот оно, обаяние прошлого, как в старых телепередачах, сейчас таких не снимают. Знакомые пятна на стене, они появились после того, как Муся-Буся, громко раскричавшись, хлопнула по столу и все расплескалось. Никто не удосужился их замазать. Подобные пятна становятся частью пространства, до кардинальных перемен, это как красное против черного. Пустота против полноты. Живое против смерти.
Перед отъездом из Луизианы я позвонила братьям, чтобы сказать про маму. Мика не ответил, я оставила сообщение. Я помнила, как он когда-то заявил, что никогда больше не вернется в нашу низину, поэтому и не рассчитывала на то, что он приедет.
— У нас в книжном запарка, — сказал Энди.
— Я знаю, ты очень занят. Но мне хотелось бы помянуть. Приедешь?
— Боюсь, не сумею вырваться.
— Понимаю.
— Правда?
— Да. — Я вытерла слезы. — Эйдин я уже сообщила, позвонишь папе?
— Позвоню всем, кому надо. — Я услышала тихий вздох. — Как ты там, сестренка? Справишься?
— Надеюсь. Не волнуйся. Все нормально. Понимаешь, я должна это сделать. Поминки.
— Должна, понимаю.
На этом наш разговор был завершен.
…Мне почудилось, будто рядом кто-то стоит, волосы на затылке зашевелились, но никаких сюрпризов не последовало, и страх исчез. Призраки. Наверное, кто-то сюда пробрался, когда я отворила входную дверь. Ну и ладно, ничего дергаться. Мне причинили уже столько боли, что больше невозможно, и любили меня так, что сильнее нельзя.
Чайник на плите истошно свистел, я привернула огонь, свинтила крышку с растворимого «Максвелл хауса» Мама добавляла много сливок, песка две ложечки. Я положила в кипяток песок, полную, с горкой, ложку кофейных гранул, но сливок у меня нет. Втянула глоточек сладкой горечи.
Усевшись за стол, стала вспоминать, как пила по утрам кофе со своей дочкой. Мы садились друг напротив друга, как когда-то мы с мамой (причем каждая смотрела только в чашку). Я постоянно старалась разгадать маму, найти ключ к ее тайнам.
А нас с дочерью волновало иное, мы выискивали хоть какое-то сходство между нами, изначально зная, что это невозможно. Вспомнив свое единственное чадо, я улыбнулась. Свою приемную дочь. Мама никогда ее не видела, не уверена, что они бы друг другу понравились. Я не сразу осознала, что прижимаю руку к своему лону, к матке, так никого и не выносившей, хотя я столько плакала, столько кляла судьбу за несправедливость. Эйдин наполнила мою жизнь тем, что несут с собой брошенные дети. Сначала она дичилась и злилась, потом привыкла, потом наконец полюбила. Все это мне знакомо. Очень хорошо знакомо.
