— Встретимся, — сказал мне, — теперь вижу, непременно мы с тобой встретимся.
Шура потянула меня за рукав. В коридоре, пустом, как аллея ночью, заметила неодобрительно:
— Какой вы, однако, москвич. Всех уже разозлили, успели. Владимир Захарович курить бросил, из-за вас опять закурил И весь бледный Другие от вас не такие приезжали.
— А какие?
— Обходительные, вот какие.
— У меня характер собачий, — пояснил я. — Сколько я с ним помучился, Шура, вы не представляете. На работе меня никто не любит, соседи избегают, а поделать ничего с собой не могу. Видно, уж с чем родился, с тем и помрешь. Да я толком и не понимаю, в чем дело. Вроде ничего плохого не говорю, а люди отворачиваются, и некоторые даже плюются.
В ее серых, невинных, блестящих глазах зажглась укоризна:
— Вы думаете, я не понимаю? Думаете, дурочка?
— О чем вы, Шура?
— Думаете, я не вижу, как вы надсмехаетесь? Все вижу. Только я не обидчивая. Куда пойдем?
Я заглянул в свой список:
— Может, сначала съездим искупаться?
— Говорите серьезно, пожалуйста.
— Ну тогда к Геннадию Ивановичу Иванову, фрезеровщику. Далеко это?
Шура, не отвечая, пошла вперед. Когда-то и я умел ходить не оглядываясь, тогда шея моя еще легко выдерживала атмосферный столб, тогда еще на мне не висел проклятый груз сердечной одышки, тогда еще… Еще.
— Шура, — окликнул я, — мы уже на первом этаже. Куда же ниже?
— Пойдемте, Виктор Андреевич, я знаю.
Мы миновали длинный подземный переход, где зеленоватые стены слезились холодной росой, снова поднялись по ступенькам и очутились в обыкновенном, не слишком большом цехе Верещали токарные станки, филином ухал прессовочный молот, копошились рабочие в спецовках. Густой воздух напоен едким металлическим ароматом.
Шура, как у себя в квартире, запетляла между станками и тумбочками, приветливо кивая туда, сюда, и привела меня к высокому пожилому человеку с усами цвета кедровых шишек. Человек протирал чистенькой веселенькой тряпочкой чистую матово-блестящую станину фрезерного супер-агрегата и с неудовольствием морщился, обнаруживая соринку.
— Поговорить надо, Геннадий Иванович, — сказал я, — а тут шумно очень.
Иванов охотно бросил тряпку в ящик, подмигнул Щуре и тяжело задумался.
— А пойдем в курилку, — сказал, хорошенько пораскинув мозгами, — там и нет никого, и тихо.
— Шурочка, вы подождите здесь, пожалуйста. Мы ненадолго.
Девушка надула губки, что-то хотела возразить, но, видимо, вспомнила инструкции и покорно присела на стульчик.
— Не трогай здесь ничего, дочка, — предупредил ее Иванов, ревниво оглядывая станок. — Полезешь — насмерть вдарит.
Я угостил Геннадия Ивановича московской сигаретой. Прежде чем задымить, он бережно повертел ее в пальцах, понюхал:
— Ява. У нас такие же продают, только местного изготовления. Не то, конечно. Федот, да не тот… Слушаю вас, товарищ…
— Виктор.
— Слушаю, Виктор. Весь, как говорится, внимание.
Его глаза желто светились под цвет усов, алые свежие молодые губы приоткрылись в легкой усмешке.
Ни любопытства, ни беспокойства — вежливый привет.
— Я, скорее всего, зря у вас отнимаю время, Геннадий Иванович. Уж тогда простите.
— Давай, Витя, давай, не тушуйся. Ты из Москвы, что ли?
— Ага.
— Значит, по прибору опять.
— С вами что же, уже беседовали?
— Со мной — нет. Не клеится там у вас чего-то?
— Трудно понять, Геннадий Иванович. Прибор вылизали до последнего волосика и ничего не нашли. И в том узле, который вы поставляете, ничего не нашли.
Но подозрение на него падает. Как хотите, а на него.
— Подозрение?
— Подозрение, Геннадий Иванович. Какой-то параметр не выдерживается.
— Параметр?
— Скорее всего.
Иванов насупился.
— Так это тебе к начальству надо обратиться, Виктор. К Капитанову лучше всего.
— Обращался. И не я один.
— Да-а. Прямо не знаю, что сказать. Если, к примеру, меня имеешь в виду, так я все по чертежу делаю. Пойдем, проверишь.
— А станок?
— Станок — первый сорт. Я и не мечтал на таком работать. На станок и грешить нечего. Подходящий станок, побольше бы таких. А он один у нас и есть.
Мне доверили, потому что другие боятся. Дорогая, скажу тебе, штука. Правда, я слыхал, теперь и наши начали делать. Но я не видел, врать не стану. А этот станок — экстра-класса. Лучший в мире. Финны, правда, я слыхал, еще лучше делают. Да куда уж лучше!
Сам увидишь.
— Ничего я не увижу, Геннадий Иванович. И вообще, дело мое швах.
— Чего так? Обидел кто?
В его вопросе не было подвоха, я понимал. Честный, простодушный человек со мной разговаривал.
Спроси я у него сейчас тридцатку взаймы — помнется, поднатужится — и даст. А я обман держал в кармане, как кастет.
— Вы давно здесь работаете, Геннадий Иванович?
— Давно, Витя. С самого начала. До войны пришел.
— Воевали?
— А как же. Все воевали, кто мог.
Он докурил сигарету до фильтра и с младенческим любопытством следил, как сизым дымком тлеет вата.
— Значит, когда Никорука назначили директором, вы уже здесь работали?
— Федор Николаевич ко мне советоваться приходил. Да. Уж поверь. Было время. Это теперь он далеко, аж на шестом этаже. А было время советовался.
Так-то.
Нехотя сделал я следующий шажок:
— Что же, так он сильно изменился?
Иванов поглядел на меня пристальнее, что-то хотел, видимо, разглядеть, только мои жалюзи наглухо закрыты, и замок на них пудовый. Вот это и не понравилось старику.
— Какой он, Витя, это нас не касается. Это вопросы высшего порядка. Да и тебе-то зачем?
И еще я сделал шажок, может, и лишний. За бровку вышел.
— Говорят, хорошая премия за узел вам светит?
Слыхали, Геннадий Иванович?
— Пошли, Виктор, засиделись. Кончился перекур.
Аида! — Встав, добавил назидательно: — Тебе тоже не посоветую одну за одной смолить. Легкие ссыхаются и чернеют.
Шура Порецкая — ангел сероглазый — терпеливо дожидалась, стерегла импортный станок. Но уже не одна. Около нее и даже как-то сверху тряс волосьями статный паренек, парил орел над случайной добычей.
— …скукочища — тьфу! Катька Воробьева чухаря привела, фокусы показывал. Сдохнешь! Пятаки глотал, а Жмот ка-ак звезданет ему между лопаток — он пятаком и подавился. Еле откачали…
— Глупо! — жеманясь, сказала Шура. — И правильно, что я не пошла. Одни глупости там у вас.
— Подрыгались под маг, — не уступал парень. — Ко мне Зинка липла. Звала к себе в гости, между прочим.
Молодые люди так увлеклись беседой, что не заметили, как мы подошли.
— Брысь отсюда, бездельник! — приказал Геннадий Иванович. — Хиляй!
— Но-но, батя! — парень занавесился волосами, отодвинулся, но не оробел. — Не возникай!
Помедлив для приличия, он с форсом, покачивая бедрами, удалился.
— Хипарь вшивый! — сказал ему в спину Иванов. — Говорить-то по-русски не умеет.
Шура вступилась за знакомого:
— Почему не умеет. Манера просто такая, Геннадий Иванович. У вас свои слова, у молодежи свои. На слова ведь тоже мода есть, как на одежду.
Иванов с сомнением, но беззлобно покачал головой:
— Мода у него одна — груши околачивать.
— Ой! — сказала Шура. — Это уж совсем ни при чем.
— Как же ни при чем? По словам да по прическе если судить, ладно, можно и ошибиться. Согласен.
А по работе не ошибешься. Как человек работает, такой он и есть. Ты уж, Шурочка, не сомневайся. У твоего гаврика и руки кривые, и ум корявый, и душонка скользкая. Он у меня три месяца в учениках ходил, я знаю, что говорю.
— Он никакой не мой! — сказала Шура, слегка порозовев, что придало ей сходство с распускающимся бутоном.
— Спасибо за разговор, Геннадий Иванович, — сказал я. — До свидания. Может, еще придется встретиться.
Мне не хотелось, чтобы он остался обо мне совсем уж дурного мнения. Но и хорошего я оставить не мог.
Я мог только лезть в душу и знать, что, чем быстрее разойдутся слухи о моей пронырливости, тем лучше.
Иванов, протягивая на прощание руку, смотрел на меня с подкупающе-небрежной казацкой прямотой. Он смотрел на меня точно так, как боевой запорожец, вероятно, вглядывался в одуревшего от подозрительности турка.
— И ему вы не понравились, — с долей сочувствия отметила уже в подземном переходе ясноглазая Шура — К кому теперь пойдем?
— К кому?
— Да, к кому?
— А купаться не пора?
— Купаться вам придется одному, — сухо обронила девушка, с очень сложным, впрочем, подтекстом Уж если я сумел вызвать неприязнь у великолепного начальника Капитанова, если вывел из себя черноглазого книголюба Петю Шутова и огорчил пожилого фрезеровщика Иванова, то вряд ли мне стоит рассчитывать на ее симпатии. Вот что она сказала в подтексте Но не только это. Еще она сказала, что ее молодости и красоте нечего делать с моим запоздалым московским пижонством. Девушки не мастерицы на долгие речи, но умеют многое высказать обходным путем, таким, когда душа с душою говорит напрямик.
