Иван Колпаков - Мы проиграли

Ознакомительная версия.

Как сейчас в Куеде? Страшно. Детские площадки порушены, и новые не строят даже депутаты. Половину домов, содержавшихся на балансе частных предприятий, отключили от горячей воды – кажется, навсегда. Зарплаты лукойловские уже не растут с прежней скоростью, лафа кончилась. Вся молодежь старше 16-ти бежит в Чайковский или, в идеале, в Пермь. Даже «вечерний» (на «ночной» он никогда не тянул) клуб, который обитал в столовой, закрылся. Все вокруг ветшает, и тем разительнее контраст с Пермью, с бешеной, лютой торопливостью множащей новых гигантских строительных кадавров.

Все, русская деревня разваливается. Даже такая деревня, которая, казалось, века простоит.

Похороны в деревне – шоу пострашнее Верки Сердючки.

В квартире у бабки знакомый запах. Точно так же пахло, когда в большой комнате стоял гроб с отцом, а в дальней – лежал больной дед, не узнающий меня. Бабка бодра, как обычно, она вообще мужественная женщина, в коридоре толпятся люди. Люди – на кухне, в маленькой комнате, где жил отец, вокруг гроба. В гробе на этот раз – дед. Гроб – красный, длинный, дед был большим человеком.

В двенадцать приходят плакать и молиться. Я пью чай на кухне, как в прошлый раз.

Чуть позже часа людей к квартире еще больше – за пятьдесят человек. Зовут прощаться. Люди идут вокруг гроба, их много, дед был большим человеком.

Люди идут вокруг гроба, бабка в дверном проеме плачет, горе, горе. «Вроде все попрощались», – говорит один из родственников. «Я еще не попрощалась!» – ворчливо говорит бабка.

На тумбочке в углу лежат фотографии: дед молодой, дед зрелый и дед старый. В гробу – дед, мумифицированный болезнью при жизни, с седой бородой и усами, которых он не носил никогда.

Внуков просят вынести венки, мы послушно берем, внуков на венки не хватает, венков много – от коллег, от родственников, от соседей. Спускаемся вниз, следом тащат две табуретки и гроб. Гроб ставят на табуретки перед подъездом, люди выстраиваются тесным кругом. Выходит дед Виталий с крестом, покрытым коричневым лаком, меня колет в сердце: на кресте надпись – «Иван Колпаков». «Петрович» – сразу и не увидел.

Дед Виталий говорит: «Что ж, начнем митинг, посвященный проводам Ивана Петровича в последний путь». Выступает бывший секретарь райкома. Рассказывает про жизнь деда. Дед родился в 1925-м, в 1943-м ушел на фронт, в 1944-м выучился на шофера, в 1945-м брал Берлин. В 1945-м – добивал гитлерюгенд в Берлине. До 1950-го – воевал с японцами. В 1950-м женился на Таисии Ивановне. Выучился на электрослесаря, работал, получил дополнительное образование, направлен на руководящие должности. Директорствовал на пивзаводе, уволился, руководил куединскими стройками до самой пенсии. «Как партия говорила – так и делал». Выступают друзья, выступают бывшие коллеги. «Мы провожаем ветерана, коммуниста». У деда на груди – Иисус Христос.

Гроб несут вдоль домов, по улице, проводы. Я шагаю впереди с венком.

За углом – знакомая машина. Старый грузовик. На нем везли гроб с отцом. Сейчас повезут гроб с дедом. Дядька объясняет – грузовик постоянно используют как катафалк. Кладбище расположено на холме, к нему ведет грунтовая дорога, ее регулярно размывает. Автобус не доедет. Многих уже похоронили на этом грузовике.

Катафалк в обычное время вроде бы используется как фургон для вахтовиков-нефтяников.

Его задние двери приветственно распахнуты. На правой двери – надпись «Экипажу срочно требуется стюардесса», а чуть ниже – «Пора домой. Ждут!»

Гроб засовывают в фургон, двери остаются открытыми, они похлопывают при езде, трясется и надпись «Пора домой. Ждут!» Кто-то из родственников, сидящих у гроба, бросает еловые ветки на землю.

Процессия направляется к куединской церкви. Храм – и не храм вовсе, а переделанное и перекрашенное советское здание, в котором все говорит о прошлом дома. Внутри – полукруглые своды и колонны из беленого ДСП, типографские, бережно упакованные в рамы иконы. Молодой батюшка, строящий одновременно часовню и дом, – у него маленький сын, по-деловому прохаживается вдоль окон.

Старой церкви нет. Куеде – восемьдесят лет. Приходится вдыхать душу в советские вместилища.

Сквозь приоткрытую дверь виден кабинет священника: письменный стол, компьютер, счетчик электроэнергии, поддерживающий распятие.

Отпевают. Бабка кладет в руки деду записку и крест, накрывает тело простыней. Родственники заколачивают гроб. Не в силах слышать этот звук, почти бегом выхожу из церкви, не крестясь.

Вид с кладбища летом открывается еще краше, чем зимой. С той части холма, где похоронен отец, видны далекие холмы, где-то внизу блестит и круто изгибается река, много неба. Солнечно и холодно. Редкое выдалось начало июня – меньше десяти градусов тепла.

Деда положат рядом с отцом. «Слава Богу, лето», – говорит кто-то. И бабка отзывается: «Я умоляла, Господи, только бы не зимой, только бы не зимой. Летом лучше – зелень».

На могиле отца – старый венок. Могилу недавно поправил дядька, он же, похоже, воткнул искусственный цветок. Кто-то кладет отцу темно-бордовые розы.

Я ухожу – посмотреть на могилы прадедов и прабабок.

Возвращаюсь и вижу бабку, поправляющую венки. «Сереже теперь будет повеселее», – говорит бабка.

Гробокопатели закуривают, прикрываясь ладонями от ледяного ветра. Мы рассаживаемся по машинам, родственники спорят, кто в какой поедет.

А я, оказывается, люблю Куеду. Десять лет – десять летних сезонов – в любви и согласии.

В детстве тебя все любят, и ты всех любишь, и вокруг – столько любви. Со временем круг этих любящих лиц сокращается, с каждым годом – все быстрее, одиночество, как веревка, туго стягивается вокруг шеи. Скотч немоты мягко и липко накрывает губы.

Наступает день, когда ты уже не можешь заснуть без включенного электрического света.

И в который раз, в свете этого электрического света, я задаю себе один простой вопрос «how to disappear completely?» и знаю точный на него ответ.

Я не умею жить удобно. Я сам неудобный и чужие неудобства терплю.

Вторые похороны подряд – как второй прыжок с парашютом. Еще страшнее.

71.

Состояние крайне неприятное, какое-то скованное. Хочется уехать куда-нибудь далеко, с другой стороны – ничего не хочется организовывать. Сегодня пришлось покупать билеты, предельно комфортно – с помощью интернета и кредитной карточки, так даже на эти действия не было никаких сил. Если бы не сдавать газету в печать – остался бы дома.

А дома что? Дома еще хуже. Я вообще не представляю себе этого многодневного, многомесячного безделья, как у Черепанова. Я понимаю, к чему все это ведет и чем кончается – становится только хуже, несомненно.

Я определил утром внутреннее состояние как аффект. Но это неверно: аффект – «сильное душевное волнение, выражающееся в кратковременной, но бурно протекающей психической реакции, во время которой сознание и способность мыслить сужаются, а способность контролировать свои действия ослабляется». Аффект, строго говоря, закончился, я и мыслю в прежнем режиме, если не лучше, и контролирую свои действия – вполне.

Человек слаб, все вокруг инфантильные. Я ненавижу инфантильных людей и целенаправленно окружаю себя ими. Они хорошие, но я знаю про них правду: им нельзя доверять, потому что они с легкостью втыкают нож в сердце, а потом ссылаются на состояние аффекта. Только аффект у них – естественное обстоятельство жизни.

Куеда – это 280 км туда и 280 км оттуда. Что меня спасло в дороге – так это Alan Parsons Project, невесть откуда у меня взявшийся. Диск какой-то незнакомый, кто принес – не знаю.

Так в голове и крутится до сих пор:

У меня как-то само собой, без особой мыслительной прыти, вошло в привычку думать, что отец был из тех людей, которые постоянно носятся с миллионом идей и ни одну из них не могут довести до конца. Не то чтобы я так считал всегда – просто однажды ход рассуждений привел меня именно к такому выводу, и этот вывод оказался тупиком. Мне казалось, я разгадал загадку – ведь сколько таких людей я встречал на жизненном пути и всякий раз после прощального пожатия рук чувствовал какую-то немоту в ладонях, сострадание, жалость, неловкость от того, что планам, которыми они с энтузиазмом обычно делились, не суждено никогда сбыться.

Ознакомительная версия.