Иногда в фокус попадали звуки. Тогда она что-то слышала. Что угодно могло захватить ее внимание, и она слушала и слушала. Например, радио, если из него лилась классическая музыка, все вокруг наполнялось красивейшими разноцветными колебаниями. Словно ты оказывалась в живом произведении искусства, и тебя влекло в разные стороны, музыка веселила и волновала. Кто-то подходил и выключал радио. Тогда она стояла долго-долго, уставившись на радиоприемник, и не понимала, что происходит. Бывало, она слышала чей-то голос или что-то другое, например звук мотора какой-нибудь машины, и красивые разноцветные движения возникали снова.
Звуки иногда были тем, чем должны быть, - словами. Она слышала слова, и перед глазами возникали картины или последовательность кадров. В них могло говориться о том, что происходило с девочкой или с говорившим, и девочка видела эти небольшие фильмы. Она не подозревала, что другие не видят этого, и вдруг она выбалтывала правду, и люди отскакивали от изумления. Никто не верил, что она понимает, и еще меньше верили в то, что она может удерживать нить долгого и более-менее сложного разговора. Она и не могла, только на короткое мгновение у нее получалось ухватить правильную последовательность, и тогда она могла точно понять, что происходит.
Эта двойственность девочки была непонятна окружающим. Она казалась недоразвитой и не понимала простейших просьб, в следующее мгновение она могла сформулировать столь сложную мысль, что окружающие не могли сразу понять ее. Казалось, что папа был прав, когда говорил, что у нее замедленное развитие в определенных областях, но у нее не было нарушений в развитии. Никто не мог уяснить, что с ней происходит, потому что в один момент она могла понять что угодно, а в следующий миг "застревала" и переставала соображать вообще. То, что нельзя было вести с ней осмысленную беседу, ужасно беспокоило окружающих. Им казалось, что она специально сердит их или издевается над ними, и многие в гневе и досаде поворачивались и уходили, оставляя ее на папу, который умел одному ему известным способом договориться с ней или придумать способ вывести ее из этой зацикленности, сместив фокус восприятия.
Ее ощущения работали так, что, если она фокусировалась на них, она становилась гиперчувствительной и подскакивала до потолка, стоило кому-нибудь дотронуться до нее. Любое прикосновение жгло кожу огнем. Чем осторожнее и бережнее до нее дотрагивались, тем сильнее жгло. Это было ужасно неприятно. Если она не была сфокусирована на ощущениях, она ничего не чувствовала, а если ее хватали довольно грубо, ей было больно, и девочка смеялась. Она любила боль, потому что ощущала ее как жизнь. Если она сама что-то переживала, внутри нее возникали цветные чувства, становилось тепло, холодно, пробирала дрожь или охватывала боль разной интенсивности, появлялось множество картин и ассоциаций. Девочка часто играла так. Сфокусировавшись на кончиках пальцев, она трогала что-нибудь, на чем останавливался взгляд, сдавливала, сжимала, щипала, терла, била этот предмет, и т.п., получала разные болевые ощущения и попадала в каскад зрительных, звуковых, обонятельных, вкусовых ощущений.
Иногда она не могла переключить фокус с ощущений, и тогда пугалась, потому что другие люди подходили слишком близко, их глаза превращались в черные всасывающие дыры, их слова ударяли по ней, переворачивали все внутри, и тогда возникала новая "вспышка". Если она трясла головой или кричала, она могла перекричать то, что "наводняло" ее, и оно вскоре проходило. В голове воцарялся замечательный хаос, почти состояние эйфории, это часто давало "хорошую боль", облегчающую боль, которая стирала все неприятные впечатления, наполнявшие ее.
Обоняние было важным чувством. Она нюхала все. Она была вынуждена вбирать в себя все, что окружало ее, подносить к носу или приближать нос ко всему, что ей попадалось. Это тоже беспокоило окружающих. Ее постоянно стыдили, говорили: "Да ладно", "Перестань", "Разве так можно" и т.п., но она не могла перестать. Как будто кто-то невидимый заставлял ее делать это. Она слышала, что говорили окружающие, но не могла слушаться их. Каждый запах включал разные чувства внутри нее. Там словно открывалась "ярмарка чудес", где можно было покататься на карусели. На мгновение ее охватывал дикий восторг, все вертелось и тут же уносилось прочь. Возникал новый запах, и все повторялось снова и снова. Иногда у нее не было никакой реакции, но это была передышка, чтобы найти что-то новое, реакции все равно возникали рано или поздно. Иногда появлялось чувство тошноты, которое мучило ее, и это тоже было приятно. У нее легко возникала рвота, и это ей нравилось, к ужасу окружающих.
Папа понимал, что эта привычка все нюхать была своего рода компенсацией. Он часто пытался вытеснить это поведение, держал ее на руках, играл с ней, подбрасывал ее в воздух, привлекал ее внимание всякими звуками, и т.п. Иногда это срабатывало, она переставала фокусироваться на запахах и могла существовать по-другому, но часто он чувствовал, что у него ничего не выходит, и она брала верх над ним. Он считал, что такое поведение не дает ему установить контакт с ней, а ей вступить в контакт с ним. Он сравнивал это с алкоголем. Те, кто злоупотреблял им, заняты только тем, чтобы достать алкоголь, приготовиться к выпивке, выпить и лежать в муках, оттого что выпили. Это поведение тоже препятствовало контакту, было так же трудно пробиться к человеку.
Позднее, в школьные годы, папа научил девочку, нюхать кончики пальцев и держать их под носом: вместо того, чтобы всюду совать нос. Это не так беспокоило окружающих, хотя учителя иногда приходили в отчаяние от такого поведения.
Чувство вкуса тоже заслуживает отдельного упоминания. Часто она фокусировалась на том, что можно было грызть и глотать. До пяти лет девочке давали то, что ей нужно было есть, и она ела. У нее не было чувства голода, и она редко приходила есть сама, но ей было нетрудно угодить. После, пяти лет она застревала на каком-либо вкусовом ощущении, например на вкусе оладьев, и ни за что не хотела есть ничего другого. Целый год она питалась плохо, потому что отказывалась от всего, кроме оладьев и пила только кофе с молоком и сахаром. Болели зубы, мама приходила в отчаяние. Мама прибегала к разным уловкам, не давала девочке есть, но ничего не добилась. Девочке нравилось это: она могла все время видеть вокруг мамы красивые цвета, они танцевали и кружились, одна вереница картин сменяла другую. Ей нравилось то, что, по мнению мамы, не должно было нравиться, и мама прекращала свои эксперименты. Мама пыталась поощрить ее - она держала перед ней кофе и давала ей кофе, только когда та проглатывала кусочек хлеба, какой-нибудь овощ или что-то еще, что мама считала нужным дать ей. Тогда девочка теряла интерес к кофе и отказывалась пить вообще или проглатывала то, что давала мама, а в следующее мгновение ее рвало, и у мамы опускались руки.
То, что девочка совала в рот, заслуживает отдельного рассказа. Когда надвигается пустота и девочка не приводит в движение внутренние чувства, что-то оказывается в поле зрения, и желание впиться в это зубами, засунуть это в рот становится таким сильным, что она не может противиться ему, кидается на это, хватает и тащит в рот. Иногда девочка интуитивно понимает, что этого делать нельзя, она рефлекторно избегает вмешательства взрослых, ждет или проходит мимо, или придумывает стратегию, чтобы достичь желаемого. Это неосознаваемое поведение проистекает из какого-то сверхчувства, которое ведет к действию, это не имеет отношения к сознанию, но окружающие так не считают. Девочку наказывали, когда она кусала то, что нельзя кусать, - маленьких детей или какого-нибудь взрослого, который не успел защититься, но наказание не имело смысла, потому что она не знала, за что ее наказывают. У девочки не было реакции на то, что только что случилось, это было всего лишь способом достичь движения и жизни внутри нее, и не имело никакого конкретного смысла.
Ирис возвращалась в обычное состояние; как только она добивалась внутреннего движения в своем мире, начинало происходить множество внешних вещей, которые приводили в движение внутренний мир. Папа много размышлял об этом непонятном поведении: она казалась такой расчетливой и хитрой, могла создавать самые сложные ситуации и преодолевать многие препятствия без малейшего страха или чувства самосохранения и совершенно не думала о последствиях. Она легко могла вывести из строя любого наблюдающего за ней взрослого и оказаться в самых рискованных ситуациях, и все же казалась ужасно глупой и интеллектуально недоразвитой. Она была в каком-то смысле младенцем и в то же время законченной обманщицей, которая разрабатывала самые сложные стратегии, чтобы достичь своих неблаговидных целей. Это не укладывалось у него в голове, он не знал, смеяться ему или плакать, он не имел представления, как реагировать на такое поведение. Он боялся, что она не сможет жить среди людей, он хотел, чтобы она приобрела опыт реальности и стала адекватной: этого ей как раз и недоставало. Он часто спрашивал других: "Что мне делать с этой девчонкой? Никак не пойму!"
