Жили они с Григорием Григорьевичом в двух непонятных смежных квартирах, и постичь все это издали было нельзя, и он верил лишь ее голосу.
Прошлое всегда доходило до Жени с отставанием, через мертвое пространство. Так он и жил, и, как звук самолета, шла за ним полоса освещения, и все, что попадало в луч памяти, озарялось с режущей ясностью.
Уже давно прошел шок от физического разъятия, и отошедшая душа болела глубинно и неизбывно. Пережитое по дороге в Енисейск после ссоры в суши-баре казалось детским лепетом, потому что Маша была рядом, в защитном поле Енисея. Теперь из телефона обдавало таким неподъемным расстоянием, а от ее голоса такой властью той, другой жизни, что звучал он сквозь эту власть, родной, теплый и с каждым днем слабеющий. Женя засыпал в его тепле, а утром с магнитной точностью вставали все неразрешимые маяки жизни.
Как ни раздражала его Настя тем, что любит, как ни бесили испуганное, косулье выражение ее глаз, губы, неумело накрашенные ярко-розовой помадой, только подчеркивающей ее белесую рыжеватость, жалкие веснушки… и эта бессильная бретелька в разрезе кофточки, и то, что от нее пахло манной кашкой…
Как он ни капризничал, ни пытал ее терпенье, видя, что гибнет, рушится она в каждом слове при его появлении… И как ни ревновал к ее тихой силе, так и не мог вырезать Настю ни из осеннего Енисейска, ни из своей жизни, в которой она шла своей боковой, святой и светлой, дорожкой.
Окна почты были убраны теми самыми наличниками, которые Женя называл
“сибирское барокко”, с такими плавными, необыкновенно плотными, цельными линиями, что иссохшая зеленая краска их и не портила.
– Тебе письмо.
– Спасибо… Это от Андрея… Он в Бурятии… Настюх, а ты что сегодня вечером делаешь?
– А что такое?
– Ты можешь помочь мне разобрать письма?
– Ну… могу. А разве у тебя их так много?
– Да нет, не много…
– А когда?
– Сегодня часов в семь. Я заеду.
– Не надо. Я сама.
В семь часов пришла Настя. Женя не очень убедительно достал коробку с письмами, какие-то веревочки, чтоб их перевязывать. Они сидели на полу вокруг коробки и раскладывали письма по кучкам. “Это братья, это налоговая…” Когда Настя наклонялась, в разрезе кофточки белела бретелька. Минут за десять все письма были разложены и перевязаны.
– Давай чаю попьем. У меня торт есть… Вина вот хочешь?
– Нет, спасибо, лучше чаю…
– Что у тебя на работе?
– Да все то же самое… Почему ты так мало сахара ложишь?
– Не люблю, когда сладко.
– А я люблю, но тоже мало ем.
– Почему?
– Здоровье берегу.
– А зачем оно?
– Как зачем? Чтобы жить дольше.
– А зачем жить дольше?
– Ну чтобы… спасти кого-нибудь. Ты какой-то невеселый…
– Знаешь, вот Андрей пишет, насчет спасти. Помнишь, тогда мы все проезжали вместе с режиссером? Такой большой, в очках…
– Да, у него глаза зеленые… помню… С женщиной…
– Ну, в общем, этот Григорий Григорьевич написал текст к их фильму, и, когда Андрей его прослушал, там столько всяких, ну неправильностей оказалось… И ничего не сделать, потому что хоть
Андрей все придумал и привез его, а тот теперь главней, и Андрей ничего не решает.
– А что там неправильно?
– Ну выходит, мы тут все анархисты и язычники. И ты, и я, и брат
Михалыч… Ему, наверно, кажется, так острее, а может, выгоднее, и он никого не спрашивает. И главное – нас спасать надо от кого-то. Что ты скажешь?
– Себя пускай спасает.
– Вот мы с этого и начали.
Настя поджала губы и сидела, ковыряя ложечкой кусочек торта. Потом подняла на него большие синие глаза. Накипала дикая пауза, и надо было встать и поцеловать Настю. Но где-то в другом месте взошли тучи, и на лице его стало темно, и внутри все кривилось, расползалось и чернело, и весь белый свет смотрел на него в упор.
На столе остывала чашка чая. На ее поверхности лежал пенный квадратик. Настя вдруг встала и быстро пошла к двери. У порога она обернулась и тихо сказала:
– Тебе бы к батюшке.
Я пошел к Батюшке-Енисею. Север, низовой ветер, поддерживал волну встречь течению, она стояла на месте, и от этого был особенно редкий струящийся и почти недвижный вид. Будто жизнь остановилась на перепутье и не знала, как поступить с нашими наболевшими судьбами.
Расплавленное олово медленно переливалось и опадало.
– Болит?
Я кивнул.
– Должно болеть.
– И что делать?
– Ехать. Приезжай только. Здесь без таких нельзя.
– А она?
– Ты же все знаешь без меня… Но понимаешь, почему отпускаю тебя?
– Почему?
– Потому что это любовь, и, пока тебя всего не выпьет, ты человеком не станешь. Она же была твоей спаськой?
– Была.
– Ну вот. Канистры есть запасные? Бери штук пять, в Тюмени заправишься под завязку, там дешевле. Ну все. Не гони только.
– Хорошо.
– Там под Казанью мост… На мосту стоять нельзя, но ты этот камешек возьми и кинь… Она тоже сюда не поехала.
С ночи перед дорогой не спалось, и я долго смотрел телевизор, но, едва стали слипаться глаза, выключил, чтобы не заснуть с едким отсветом на лице, не напитать чем попало слабеющую душу.
Ранним утром ходил в монастырь. Пожилая женщина в платке и плаще выбралась из старого автомобиля с сухим полевым букетом и, трижды перекрестясь, поцеловала холодные ворота. Виски у отца Севастьяна были прозрачными, как енисейская вода, а глаза видели насквозь.
Вечером прилаживал душу к мокро блестящим улицам, к дождю, шуму редкой машины, примерял, как к старшим братьям, заряжался негромкой их правотой. От этого легко, спокойно навеки на душе становилось, и, казалось, все, чему предначертано произойти, уже отлито, отпечатано и холодит застывающий оттиск дождь.
Машина, белая “Креста”, стояла, снежно светясь, возле опустевшего дома. В кармане похожий на огромного и прохладного жука овал сигнализации сам лег в ладонь. Машина отрывисто и музыкально спела, цокнула, будто белка в гулком лесу, сверкнула длинными фарами, ослабилась дверями, как сдавшаяся женщина. Я завел белую красавицу и, выставив на крышу рыжий леденец с шашечками, подъехал к автовокзалу, успев заметить, как шевельнулась в Настином окне занавеска.
Через четыре часа я был на Транссибе.
Название мотеля “808-й километр” означает расстояние до
Новосибирска. Перекусив, я все-таки решил их подождать и, выехав на трассу, встал на обочине. Кормой на восток и капотом на запад.
Пошел снег. Я взглянул в зеркало: сияя фарами, приближалась колонна:
“Исузу-Эльф”, “Хонда-Одиссей-Абсолют”, “Ниссан-Газель”,
“Сузуки-Фронт”, “Мазда-Капелла” и “Тойота-Аллион” по кличке Аленка.
Там, где кедр с обломанной вершиной
Над седой стеной монастыря,
Где встает над мокрою машиной
Сизая осенняя заря,
Как в огромной выстывшей квартире,
Где по стенам солнечные швы,
Я живу в пустеющей Сибири
И люблю Марию из Москвы.
В головах Саянские отроги,
Енисей вливается в висок,
Руки, как огромные дороги,
Пролегли на запад и восток.
В каждой я держу по океану,
Не испить, не слить, не уронить,
Как же мне, разъятому орлану,
Самого с собой соединить?
Снег идет задумчиво и косо,
Головы застыли на весах,
И бессонно крутятся колеса
В головах, машинах и часах.
Помнишь, Маша, снежные равнины,
Облаков тяжелые гряды,
Лошадей заснеженные спины
И костры мятежной слободы?
Помнишь синеватые рассветы,
На окне морозные цветы,
Розвальни, телеги, лазареты,
Перевязки, свечи и кресты?
Помнишь, как ты плакала с причала,
Как ждала, безногого, с войны,
Как меня с тобою разлучала
Полоса взбесившейся волны?
Как ждала годами из острога,
Как крестила с берега в Крыму?
Как меня последняя дорога
Забирала в ночь на Колыму?
Помнишь суету у вертолета?
Как белели пятнами снега,
И сверкали зеркалом болота,
И дрожала синяя тайга?
Как возили письма на оленях,
Строили дороги и мосты?
Как над океаном на коленях,
Я стоял, слепой от красоты?
Как прошли сквозь столькие разлуки?..
Что же между нами пролегло?
То ли деньги высушили руки,
То ли небу выбили стекло,
То ли ничего не происходит,
То ли одинокий человек
В своем сердце больше не находит
Отраженья гор, морей и рек,
То ли что-то главное забыто,
То ли тебе правда все равно,
То ли мира спятившая бита
Выбивает слабое звено.
Снова выезжаю на дорогу,
Все, как прежде, дали и снега,
Снова ночь. И снова внемлют Богу
Океаны, горы и тайга.
Под капотом тихо и бесстрастно
Пьет мотор ночную синеву,
Звезды светят холодно и ясно
Над землей, которой я живу.
На душе старинная тревога…
И опять заправка, переезд,
