Раньше его останавливало то, что книга будет ни вашим, ни нашим: слишком черной для советских издательств и слишком красной для тамиздата. А сейчас он вообще не понимал, о чем может написать. Вся его прошлая жизнь, вынесшая его, как первая ступень ракеты, в новые времена, отпала и обесценилась, как вклады в сберкассах. А почти все последние десять лет он провел на кухне российской публичной политики, где все кипело, бурлило, вроде бы варилось что-то крутое, но весь пар уходил в свисток.
Кому это интересно? К тайной же кремлевской кухне, где варилась настоящая политика, у него доступа не было. Да если бы и был — толку-то? Все объелись политикой, Лозовского самого тошнило от вида пошлейших, как реклама прокладок с крылышками, политических деляг, которые даже страшную трагедию в Театральном центре на Дубровке использовали как способ засветиться в телевизоре.
И лишь иногда, когда выпадала, как сегодня, тревожная бессонная ночь, Лозовский ощущал себя должником, который всеми способами увиливает от возвращения долга.
«Вещи и дела, аще не написании бывают…»
Он поднялся с пола и, не зажигая в коридоре света, прошел на кухню.
Поставил воду для кофе и сел за стол, уткнув подбородок в сомкнутые замком руки, остывая от ночных мыслей.
Заглянула жена — в простеньком фланелевом халатике, с сонным и от этого словно бы детским лицом, с тяжелыми неприбранными волосами, выбивающимися из-под заколок. Спросила, беззащитно щурясь от света, как от близорукости:
— Так и не ложился?
— Уже и не стоит. Летучка. Нужно быть.
Она хотела спросить, как обычно спрашивала, как прошла ночь, но посмотрела на его пустое лицо и поняла, что он ничего не скажет или отделается неопределенным «нормально», как отвечал всегда, когда у него не шла работа.
— Поедешь на машине?
— Нет. Снег, пробки.
— Ну и правильно, — сказала она и провела тыльной стороной пальцев по его светлой щетине, заметной только на ощупь. — Побрейся.
Он потерся щекой о ее руку, этим жестом давно живущих вместе и понимающих друг друга без слов людей как бы благодаря ее и за заботу, и за то, что она не лезет с вопросами.
— Сойдет. Спи, рано еще.
Она ушла. Лозовский навел большую чашку крепкого кофе, соорудил внушительный бутерброд и вернулся в кабинет. Включив компьютер, вошел в Интернет и просмотрел новостные сайты.
Никаких сенсаций не было. Чудовищный теракт с захватом заложников в московском Театральном центре на Дубровке словно бы утратил свою апокалиптичность, присыпался мусором повседневности, забалтывался, забывался. Как забылись взрывы домов в Москве и гибель «Курска». Как забылся прошлогодний террористический акт в Нью-Йорке, когда весь мир содрогнулся от ужаса, увидев на экранах телевизоров, как тяжелые пассажирские «Боинги» врезаются в башни Всемирного торгового центра, и всем казалось, что наступает то ли конец света, то ли какая-то новая страшная эра в истории человечества.
И лишь в серьезных аналитических изданиях трагедия на Дубровке оставалась главной темой — как фактор, который еще даст о себе знать и в политике, и в экономике России.
Одним из таких изданий в Москве был еженедельник «Российский курьер», в котором Лозовский работал с момента его создания — сначала политическим обозревателем, а в последние годы шеф-редактором отдела журналистских расследований.
III
В те дни, когда у Лозовского был дурной глаз, не только люди, но и Москва открывалась ему своей неприглядной стороной. За парадными фасадами Тверской угадывались облупленные задворки, мелкий снег обесцвечивал краски реклам, «дворники» маршрутки, на которую он пересел на Пушкинской, размазывали по стеклу грязь. Везде были пробки, и Лозовский похвалил себя за то, что поехал на работу не на машине.
Редакция «Российского курьера» находилась на улице «Правды» на четвертом этаже громоздкого конструктивистского сооружения, построенного в начале 30-х годов по проекту архитектора Голосова. В советские времена здесь была редакция «Правды», о чем еще издали извещали огромные, в полтора человеческих роста, буквы на крыше. Ночью они наливались синим неоном, сообщая этому району старой Москвы между Белорусским и Савеловским вокзалами суровую многозначительность и как бы предупреждая загулявших москвичей и гостей столицы, что здесь нет никаких ресторанов, а есть только «Правда» и ничего кроме «Правды», так что нечего сюда и соваться.
В шестиэтажной пристройке к зданию, как бы под материнским крылом главной газеты страны, но с входом через другой подъезд, сосуществовали «Комсомольская правда», «Советская Россия», «Сельская жизнь». Здесь всегда было многолюдно, так как в полуподвальном этаже располагалась центральная бухгалтерия, где получали командировочные и отчитывались за командировки штатные и нештатные корреспонденты десятков газет и журналов, входивших в систему издательства «Правда».
Это многолюдье никогда не перехлестывало через невидимую черту, отделявшую второй подъезд от первого, главного, подъезда самой «Правды», поражавшей иностранцев штатом в пятьсот человек, которые делали, как ехидно заметил в одном из репортажей корреспондент «Нью-Йорк Таймс», самую скучную газету в мире. В ответной реплике, появившейся в «Правде», уважаемому корреспонденту напомнили, что тираж «Правды» десять с половиной миллионов экземпляров, а у «Нью-Йорк Таймс» всего полтора миллиона, так что чья бы корова мычала.
Чем занимаются пятьсот журналистов, выпуская восьмиполосную газету, для которой и ста сотрудников выше крыши, Лозовский не понимал до тех пор, пока сам не попал в «Правду» на полугодовую стажировку с перспективой стать штатным корреспондентом, что расценивалось как очень серьезный взлет журналистской карьеры. Было это в разгар перестройки. В Идеологическом Отделе ЦК КПСС решили, что пора и самой «Правде» пустить в себя немного свежего ветра, о котором вдохновенно распевал Лев Лещенко, переводя на понятный народным массам язык смысл партийных постановлений. Лозовский стал одним из кандидатов на обновление, так как много ездил и много публиковался. Его умение работать на грани дозволенного сочли знаком политической зрелости молодого журналиста. Ему было сделано предложение, от которого нельзя отказаться. Отказ перейти в «Правду» был бы воспринят как вызов, и перед ним закрылись бы двери всех редакций.
Да у Лозовского и мысли не было отказываться. Он уже подустал от изнурительной борьбы за свободу, а в «Правде» ему сразу положили зарплату в двести пятьдесят рублей для начала, на время стажировки. Главное же — была реальная возможность через год-полтора получить квартиру. А человек с квартирой всегда свободнее человека без квартиры. Так что внедрение в «Правду» было не отказом от борьбы за свободу, а всего лишь изменением тактики этой борьбы. Это рассуждение, в котором был элемент лукавства и игры в поддавки с самим собой, окончательно примирило Лозовского с принятым решением.
Так он и оказался на четвертом этаже «Правды» в просторном кабинете на одного, с сейфом, тремя телефонами и предупредительной секретаршей отдела, которая в первый же день предупредила его, что в «Правде» не принято опаздывать на работу, не принято пить пиво в рабочее время, а также не принято приходить на работу в джинсах и в любимом Лозовским уютном сером пиджаке букле, а принято приходить в костюме с галстуком, желательно скромным, не очень ярких тонов. Костюм у Лозовского был, а галстук пришлось купить.
От первой же командировки в Рязань он прибалдел. Его принимали, как инструктора ЦК КПСС. Верней, он понял, как принимают инструкторов ЦК по тому, как принимали его. Прикрепленная черная обкомовская «Волга», гостиница без вывески с буфетом, где ресторанный обед с жульеном, мясной солянкой и осетриной-фри стоил шестьдесят четыре копейки, загородная банька с застольем и ядреными рязанскими матрешками-официантками, готовыми ко всем услугам, только мигни. Володя не мигнул, постеснялся, хотя одна из матрешек была чудо как хороша. А принимающая сторона не стала поощрять, так как очень непривычным был этот корреспондент «Правды» — слишком молодой и вообще какой-то не из своих, чужой. Да Лозовский и сам чувствовал себя самозванцем, как рядовой авиапассажир, случайно затесавшийся в зал официальных делегаций.
По материалам командировки он написал в меру острую статью о директоре крупного рязанского завода и его проблемах, статью одобрили в отделе, подредактировали и отправили в секретариат. Через неделю она вернулась в отдел с заключением: «Не пойдет». Не пошла и вторая статья, и третья, потом не пошел очерк, не пошел обзор читательских писем.
Необходимость каждый день ровно к девяти приезжать на работу и высиживать до шести, от чего Лозовский на вольных хлебах отвык, вполне компенсировалась зарплатой, премиями и продовольственными заказами из распределителя на улице Грановского. На халяву, в составе журналистской делегации, он съездил на пять дней в ФРГ. Его даже записали в льготную очередь на «Жигули» седьмой, в то время самой престижной модели. Денег на машину у него не было и не предвиделось, но он не отказался, чтобы не обнаруживать свою нищету.
