— Наживаемся, говоришь, на чужой беде? Ну да. А чего плохого? Мы же торговцы, должны деньги зарабатывать. Работа у нас такая.
Другой мой ученик — уже глубокий старик, приезжающий на урок на новеньком «Мерседесе». Родился он в семье, которая много поколений занималась изготовлением сакэ — ничего грандиозного, просто лавка в торговом квартале. Разбогател старик во время войны, когда его приписали к кавалерийскому полку самого императора, отчего в боях ему участвовать не пришлось, и он проводил много времени в конюшне, вычищая боксы, причём без грамма спиртного во рту — риса в полку было вдоволь, но сакэ по военному времени было не достать. Однажды зимой, когда он валялся на сене да глядел на кучу конского навоза, который довольно долго хранит тепло, ему пришла в голову мысль — готовить в навозном тепле закваску для сакэ. Идея сработала, он быстро наладил производство, снабжал ценным продуктом вышестоящих чинов и скоро уже заведовал снабжением полка. Когда война кончилась, он прибрал к рукам пару вагонов кожаных сапог, которые не успели отправить на фронт. Распродал их на чёрном рынке босому народу, сделал на этом целое состояние, учредил сеть магазинов, продающих китайскую пластмассу по сто иен за штуку, благодаря чему сильно поубавилось количество мелких лавочек в торговых кварталах, и теперь к нему постоянно приезжают пожить дети китайских партнёров, старающиеся поступить в японские университеты.
Оба торговца приходят ко мне каждую неделю, но не для того, чтобы учить языки, — это только предлог. Они приходят просто поговорить.
— Ты прямо священник какой-то, — то и дело говорит мне двоеженец. — С тобой все заботы забываешь.
Я не очень понимал, что они получают от меня такого, чего нельзя получить от друга. А потом понял: у них просто нет друзей. Есть партнёры, есть клиенты, есть конкуренты. Есть, наконец, родственники, с которыми их тоже связывают вполне регламентированные отношения. А вот друзей нет. Друзья есть у бизнесменов другого толка — как, например, у моего приятеля, который держит велосипедный магазин недалеко от моего дома.
В его мастерской стоят стулья и скамейки, у него всегда полно народа, пепельница полна окурками разных марок, а старушки, которым он латает шины, кричат на него, чтобы он взял у них побольше за работу: тебе, мол, тоже на что-то жить надо.
Друзья есть и у моего автомеханика, он же торговец антиквариатом, он же местный центр распределения брошенных котят, у которого над мастерской даже нет вывески — все в округе знают, кто он и чем занимается.
У этих двоих как раз нет ни партнёров, ни клиентов, ни конкурентов. Большинство приходящих состоят с ними в страшно запутанных отношениях с бесконечными взаимными услугами, куплями-продажами да одолжениями, в которых без пол-литра не разберёшься. Отношения между ними и завсегдатаями настолько близкие, что со стороны даже начинаешь думать, что все они родственники.
Оба живут если и не бедно, то довольно скромно, и потому с точки зрения моих учеников они, конечно, торговцы никудышные. Но им не нужны вторые жёны в Таиланде, им не нужны благодарные приживалы из бедной Азии, не нужен им и я — а если и нужен, то совсем в другой функции.
Без моих учеников — двух первых персонажей — не было бы никакого Великого Японского Экономического Благоденствия второй половины прошлого века. Если бы не люди такого толка, наверное, не было бы и пресловутой глобализации. Ну а если бы не двое вторых, я бы, наверное, не стал сейчас жить в Японии.
Жалко, что таких, как вторые, становится меньше с каждым годом. А вот то, что бизнесмены нового толка нуждаются и в таиландских деревнях, и в благодарных приживалах, и в равноправных дружеских разговорах с пареньком из России, что они добирают у иностранцев именно то, что они сами всем своим существованием отрицали и уничтожали в Японии, — ощущение принадлежности к тесной общине нуждающихся друг в друге людей, — вот это забавно.
21. КОГДА ПОЛЕЗНО ДАВАТЬ В ЗУБЫ
Здание было в пять этажей и без единого окна. Каждый этаж до потолка был заставлен картонными коробками с нераспроданными полотенцами, которые свозили сюда со всей Японии. Я — безденежный студент с договором на неделю — и ещё семеро парней на полной ставке с безнадёжностью в глазах ходили по этому полотенечному лабиринту, собирали снова востребованные где-то полотенца и относили их на второй этаж к весёлым тёткам, которые готовили их к отсылке.
Тётки были веселы, потому что были домохозяйками за сорок, все замужем и с уже подросшим потомством, подрабатывали из чисто японской жажды деятельности, тарахтели без умолку, хохотали и — хоть и без особой цели — заигрывали с парнями. Полотенцам, наверное, тоже было неплохо, особенно тем, которым давался новый шанс. Гораздо угрюмее выглядели парни. Три часа утром и ещё четыре после обеда они ходили поодиночке в поисках нужного полотенца. В обеденный перерыв вся компания отправлялась в магазины неподалёку — но почему-то тоже поодиночке — купить готовую еду в коробочке, которая съедалась в полном молчании, после чего каждый углублялся в чтение порнографических журналов, подборка которых стояла на единственной полке комнаты для отдыха. Насколько я смог выяснить, после работы они шли домой — на скудную зарплату особенно не развернёшься — и проводили время, глядя в телевизор.
В первый день в обед я ещё пытался разговорить одного из них, самого молодого, крепко сбитого парня с квадратной челюстью и крашеными волосами, но все ответы были односложными, я довольно быстро отчаялся и тоже взял себе с полки журнал. Минут пятнадцать я разглядывал японские прелести, как вдруг крашеный, который всё это время сидел, будто в раздумьях, резко повернул ко мне голову и спросил с подозрением в глазах:
— А у тебя небось большой?
Я расхохотался, но он и глазом не моргнул. Сразу посерьёзнев, я объяснил, что не так уж, да и не в размере дело. Но подозрение у него в глазах осталось.
Следующие дни я старался особенно не высовываться, но всё же не мог отказать себе в удовольствии пошутить с весёлыми тётками каждый раз, когда относил им очередное полотенце. Крашеный, который, очевидно, был до того у них любимцем, отодвинулся на второй план. На пятый день он не выдержал, остановил меня в коридоре пьяный от ярости, проорал что-то про студентов-выпендрёжников и сказал, что сейчас будет бить мне морду. Затем отвёл кулак назад, но почему-то так и не ударил. Опустил было кулак, но сразу поднял его снова. И опять опустил. На третий раз я схватил его за обе руки, и он, хотя был уж точно не слабее меня, почему-то сразу обмяк и так и стоял, глядя на меня. Подбежали остальные, нас разняли, и я немедленно подал в отставку со своей высокой должности.
Я много раз проигрывал в голове эту сцену: полутёмный коридор с полотенечными коробками и крашеный парень с обмякшими руками. Когда я схватил его за руки, в глазах его было облегчение.
Сегодня я в очередной раз пошёл на тренировку карате. Мой учитель — семидесятилетний однорукий старик, лысый, грозный боец с совершенно очаровательной улыбкой. Левую руку он потерял в молодости на заводе — на неё свалилось несколько тонн железа, но и после этого он выиграл немало соревнований. Он и сейчас может не только сесть на шпагат, но ещё и положить голову на пол перед собой и заснуть в этом положении. А в шестидесятых, в разгар студенческого движения и буйных настроений в обществе в целом, он был королём весёлых кварталов у реки Ёдо в центре Осаки.
— Сижу, например, пью себе, как вдруг вбегает хозяйка соседнего бара, мол, ихнего бармена пятеро лупят. Пятеро так пятеро. Я иду, укладываю их одного за другим — там же шантрапа одна. Главное — что дальше делать. Дашь им уйти — они ещё народу приведут, а со всеми уже не справишься. Потому и надо сразу сесть с ними и выпить заново как следует, чтоб дурных чувств, знаешь, не оставалось. Вот так вот. Потому меня и поили везде задаром, куда ни пойдёшь.
Тогда, знаешь, все дрались, но лежачих не били. А полицейские даже не глядели — скажут: «Ну, парни, вы тут не очень-то», — и дальше себе пойдут. А потом как начали применять закон о запрете насилия, и пошло: пальцем к кому прикоснёшься — уже тебя в участок тащат. Вот и перестали все драться. Зато теперь уж если до драки дойдёт, никто остановиться не может — разучились. Нож тебе в пузо, и до свиданья.
Учитель качает головой. А я всё вспоминаю то облегчение в глазах крашеного. Он просто не знал, что делать со своей яростью. И, пожалуй, нам обоим было бы легче, если бы он просто дал мне в зубы. Я ведь нарывался.
Вряд ли на земном шаре есть ещё страна, где человек, проработав с утра и до вечера в какой-нибудь фирме и закончив работу часов в десять вечера, сядет в машину и попрётся в другой город, куда ему ехать целый час, только для того, чтобы поесть переслащённый вермишелевый суп. При том что ему завтра вставать на ненавистную работу в шесть утра.
