Она елозит ложечкой по дну чашки, выскребая остатки сахара, откидывается на спинку стула, все, она взяла себя в руки, я вижу это по тому, как она сжимает губы, я ее знаю.
— Ну а что твой доклад?
Рассказываю, как мне было страшно стоять перед полным классом, как дрожал мой голос вначале, а потом совсем не дрожал, потому что получилось так, как будто она была со мной рядом, как будто она придавала мне сил, и затем — облегчение, когда все закончилось, и аплодисменты и все такое.
— И потом, Лукас, помнишь, я тебе о нем рассказывала, уже два раза приглашал меня к себе после уроков, и он хочет пойти со мной на каток, но каждый раз я отказываюсь, не очень знаю, как быть.
Она, как маленькая девочка, любит, когда я ей рассказываю истории. Я вижу, что она слушает взаправду, может быть, потому, что моя болтовня напоминает ее собственное школьное прошлое. У нее блестят глаза, я говорю и говорю — о Лукасе, о том, что он уже два раза оставался на второй год, о его коллекции машинок, складных ножей и темных волосах, о белом шраме над верхней губой, который зигзагом спускается на губу, о его рюкзаке, украшенном разными надписями, которые я не понимаю, о его невозмутимости, о приступах ярости и о том дне, когда он опрокинул парту и, не сказав ни слова, покинул класс — точно король, даже не обернувшись. Я рассказываю о Лукасе: ему семнадцать лет, у него длинное крупное тело, но он очень ловкий, и он смотрит на меня как-то особенно, как будто я — муравей; я говорю, что на всех контрольных он оставляет листы пустыми, а у меня самые высокие оценки в классе, его на три дня отстраняли от занятий, а мои домашние задания ставят в пример и цитируют вслух; рассказываю о том, как он нежен со мной, хотя я ему точно не пара.
— А ты уже влюблялась?
— Ага, когда мне было столько же, сколько сейчас тебе. Я тогда жила в интернате в Френувиле. Он был из другого класса, но мы виделись по вечерам, вместо того чтобы идти спать, пробирались во двор, прятались под деревьями, даже зимой.
— Как его звали?
— Лоис.
— А что было потом?
— Когда потом?
— Ну, что между вами произошло?
— Я тебе как-нибудь расскажу, не сейчас.
Она не любит рассказывать о себе. Скажет несколько слов — и замолкает. И всегда одни и те же отговорки — не сейчас, в другой раз.
— Ты из-за этого грустная?
— Ну я же сказала — не сейчас.
— А я вот о чем хотела тебя спросить — ты знаешь, в какую сторону надо вращать языком, когда целуешься с мальчиком?
Она сперва широко открывает глаза, очень-очень широко. И потом она… смеется. Я никогда не видела, чтобы она так смеялась. Если бы у меня было больше денег, я бы позвала официанта и закричала «Шампанского!», захлопала бы в ладоши и потребовала, чтобы принесли сотни пирожных, как на свадьбе моей двоюродной сестры, мы бы включили музыку на всю катушку, танцевали бы на столах, приглашали бы на наш праздник всех прохожих, Но переоделась бы в туалете и вышла оттуда в бальном платье и умопомрачительных туфлях, кафе закрылось бы для посторонней публики, и…
— Ну и вопросики у тебя! Нет никакого направления, когда целуются, мы же не стиральные машины!
Она еще смеется, спрашивает, не найдется ли у меня бумажных платков. Я протягиваю ей пакетик, Но смотрит на циферблат настенных часов и резко поднимается: ей нужно вернуться в приют не позже семи часов, иначе ее уже не пустят. Я отдаю ей оставшиеся у меня деньги, чтобы она смогла поехать на метро. Она не возражает. Мы спускаемся вместе в подземку, у эскалатора надо расставаться. Я говорю, что хотела бы снова с ней повидаться, если она сможет. Теперь совсем нетрудно это сказать. Она улыбается.
— Хорошо.
— Обещаешь?
Она быстро проводит рукой по моим волосам, таким движением, как гладят мимоходом по голове детей.
А что, если Но переедет к нам? Если мы забудем о том, что принято и не принято, если мы поверим, что порядок вещей можно изменить, пусть все это страшно сложно, намного сложнее, чем кажется. Это выход. Единственный. В нашем доме у нее будет своя кровать, место за столом, шкаф, куда можно убрать вещи, душ с горячей водой, чтобы вымыться. У нее будет адрес. Она снова сможет искать работу. Комната Таис пустует. Отец в конце концов все-таки отдал детскую кроватку, комод и его содержимое, а в комнату поставил диван и стол. Иногда он запирается там, чтобы закончить срочную работу или просто побыть в одиночестве. Мама туда никогда не заходит, по крайней мере, в нашем присутствии. Она ни к чему не прикасалась, отец сам все сделал. Про эту комнату больше никто не говорит «спальня», теперь мы называем ее «кабинет». Дверь туда постоянно закрыта.
Я выжидаю несколько дней, прежде чем решиться. Жду подходящего момента. Не так-то много способов дипломатично затронуть тему. Или голая правда — или театральная постановка, чтобы выдать Но за кого-то другого. Я перебираю различные возможности: Но — двоюродная сестра моей школьной подруги, у нее нет денег на жилье, но она хотела бы продолжать учебу. Но — ассистентка в лицее и ищет комнату. Она только что вернулась из-за границы. Ее родители — друзья мадам Ривери, моей преподавательницы французского. Но — дочь директора, он выгнал ее из дома, потому что она провалилась на экзаменах.
Я верчу идею и так и этак, каждый раз сталкиваясь с одной и той же проблемой: в том состоянии, в котором находится Но, она не сможет сыграть роль. Одной горячей ванны и чистой одежды недостаточно, чтобы исправить дело.
Наконец однажды вечером я собираю в кулак все свое мужество и решаюсь. Мы ужинаем все втроем, в кои-то веки мама не улеглась спать с наступлением темноты, а осталась с нами. Момент самый подходящий. Я начинаю с предупреждения — у меня есть одна очень важная просьба. Только не перебивайте меня. Ни в коем случае. Выслушайте до конца. Я приготовила развернутую аргументацию из трех частей, как нас учила мадам Ривери, со вступлением и двойным заключением, в котором я подвожу итоги и открываю новые перспективы. Итак…
Вступление: я познакомилась с молодой девушкой восемнадцати лет, которая живет на улице и ночует в приютах. Ей нужна помощь. (Тут я перехожу к главному, без размазывания и прочей лирики.)
Римское один (основной тезис): она могла бы поселиться у нас, на время, пока не отдохнет и не наберется сил, пока не найдет работу. (Конкретные аргументы и практические решения). Она могла бы занять диван в кабинете и принимать участие в домашнем хозяйстве.
Римское два (анализ возможных контраргументов): конечно, для этого существуют специальные учреждения, и мы не должны брать на себя их миссию, это, безусловно, гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд, мы ее почти не знаем, мало ли что от нее можно ждать.
Римское три: во Франции более 200 ООО бездомных, и социальные организации не могут заниматься всеми. Каждую ночь тысячи людей спят на улице. Сейчас зима, холодно. Каждую зиму люди умирают на улице от холода.
Заключение: что нам мешает попробовать? Чего мы боимся, почему заранее опускаем руки? (Мадам Ривери часто говорит, что мои заключения всегда чуть-чуть высокопарны, это правда, но иногда цель оправдывает средства.)
Я записала свое выступление в тетради и подчеркнула красным ключевые пункты. Несколько раз произнесла монолог перед зеркалом в ванной, стараясь говорить уверенным голосом и сохранять руки в покое.
Мы сидим за столом, перед нами тарелки с пиццей, упаковку от которой я бережно отложила в сторону. Занавески задернуты, торшер освещает нас мягким оранжевым сиянием. Мы находимся на пятом этаже парижской квартиры, за наглухо закрытыми ставнями, в полной безопасности.
Я начинаю говорить и тут же сбиваюсь, теряю нить, забываю свой четкий план. Меня поглощает желание убедить их, желание видеть Но здесь, с нами, чтобы она сидела за этим самым столом, пила бы из наших чашек, делила бы с нами еду. Не знаю почему, я вдруг вспоминаю сказку «Девочка и три медведя», перед глазами встает картинка из книги, которую мама читала мне, Девочка разбила чашку, тарелку, сломала стул и кровать, картинка навязчиво стоит перед глазами, я боюсь растерять остатки мужества, продолжаю строчить как из пулемета, говорю долго и бессвязно, рассказываю все как было — как я встретила ее в первый раз, то немногое, что я узнала о ней, описываю ее лицо, руки, ее вечный чемодан на колесиках, ее редкую улыбку.
Они выслушивают до конца. Потом воцаряется молчание. Очень долгое молчание. И вдруг раздается голос матери — редкость даже большая, чем смех Но:
— Мы должны с ней познакомиться.
Отец, пораженный, поднимает голову. Пицца совсем остыла. Я скатываю из нее комок во рту, пропитываю слюной, считаю до десяти, прежде чем проглотить.
Отец повторяет слова матери — конечно, мы должны с ней познакомиться.
Вот так. Порядок вещей можно изменить, и бесконечно малое может стать великим.
